bdsmion

Шведская повесть

После Италии, Англии и России в Европе найдется немного стран, представляющихся мне столь же любопытными, как Швеция. Фантазия моя еще сильнее разыгрывалась от предвкушения встречи со славными краями, некогда породившими Аллариха, Атиллу и Теодориха. Эти истинные герои, увлекшие за собой несметные толпы солдат, сумели разглядеть уязвимость имперского орла, вознамеревшегося простереть свои крылья над миром, и заставили римлян трепетать от страха у самых врат их столицы. Душа моя сгорала от нетерпения вдохновиться пребыванием на родине Густава Ваза, Кристины Августы и Карла XII. Каждый из троих замечателен в своем роде. Первый[1] прославился столь редко встречающейся среди государей мудростью. С достойной почтения дальновидностью он поверг в прах религиозную систему, вступившую в противоречие с верховной властью, которой ей должно подчиняться, а также благосостоянием народа – основой основ всякого государства. Вторая – знаменита величием своей души, предпочетшей чтение и одиночество ложному блеску престола… И, наконец, третий – воинской доблестью своей навеки снискал прозванье «Александр». Итак, воодушевленный столькими притягательными предметами, я с еще большим пылом жаждал увидеть воочию сей достойный мудрый народ, в благородной строгости которого воплотились лучшие черты Севера!

С этим намерением 20 июля 1774 года я выехал из Парижа и, минуя Голландию, Вестфалию и Данию, к середине следующего года добрался до Швеции.

Проведя три месяца в Стокгольме, я живо заинтересовался знаменитыми рудниками. Начитавшись многочисленных описаний этих мест, я воображал, что там меня ожидают всевозможные приключения в духе аббата Прево, наподобие тех, что он включил в первый том своих анекдотов. И надо сказать, надежды мои оказались не напрасными… Но сколь разительно непохожей оказалась моя история на те, что описаны у Прево!

Итак, сначала я направился в Уппсалу. Разделенная на две части рекой Фирис, эта бывшая столица Швеции и теперь признана крупнейшим после Стокгольма городом. Пробыв там три недели, я двинулся в сторону Фалуна – древней колыбели Скифов, чьи одеяния и нравы сохранились и поныне среди жителей столицы Далекарлии. Выехав за пределы Фалуна, я оказался неподалеку от Таперга – одного из крупнейших шведских рудников.

Долгое время рудники являлись главным достоянием шведского государства, пока незаметно не оказались в зависимости от англичан. Местные собственники сделались должниками нации, всегда готовой услужить тем, кого она надеется однажды поглотить, сперва разрушая их торговлю, ослабляя их могущество, а затем предоставляя им кабальные займы.

По прибытии в Таперг мое воображение уже принялось рисовать спуск в подземелье, на жизнь в котором – по прихоти кучки богатых скряг – оказалось обречено столько людей.

Под влиянием недавних впечатлений от Италии я представлял себе эти карьеры похожими на катакомбы Рима и Неаполя. Однако я ошибался – несмотря на огромную глубину, я не обнаружил там уже знакомого мне пугающего безлюдья.

В Уппсале мне порекомендовали весьма образованного проводника. Фалькенейм (так звали этого человека) оказался начитанным и общительным. Он одинаково хорошо говорил на немецком и на английском – именно тех северных языках, на которых я был в состоянии с ним объясняться. Мы оба остановили свой выбор на немецком и таким образом получили возможность беседовать на любые темы. Теперь мне не составляло труда узнать от него анекдот, ставший предметом моего предстоящего рассказа.

С помощью спускового устройства, состоявшего из большой корзины и веревки, мы совершили вполне безопасный спуск на дно рудника. Мгновение спустя мы уже были на глубине ста двадцати туазов ниже уровня земли. Не без удивления я обнаружил там подземные улицы, дома, храмы, постоялые дворы, передвигающихся и работающих людей, полицию, судей, словом, все атрибуты цивилизованного европейского города.

Обойдя все эти своеобразные строения, мы завернули в таверну. Фалькенейм попросил хозяина подать чего-нибудь освежающего. Нам принесли вполне приличное пиво, вяленую рыбу и особый шведский хлеб, замешанный на овсяной муке, какой обычно едят в деревнях, приготовленный с добавлением сосновой и березовой коры вперемешку с соломой и несколькими дикими кореньями. Чего же боле для утоления истинной потребности в еде? Философу, пожелавшему пройти школу жизни, путешествуя по свету, непременно должно приспосабливаться к любому обычаю, к любой религии, к любой погоде, к любому климату, к любому ложу, к любой пище, оставив предрассудки и излишества в удел изнеженным столичным сластолюбцам, чья непристойная роскошь, отнюдь не обусловленная потребностями естественными, каждодневно порождает искусственные, идущие во вред как здоровью, так и кошельку.

Мы уже заканчивали наш скромный обед, когда какой-то рабочий с рудника в плохоньком светлом парике, одетый в синюю куртку и такого же цвета штаны, подошел к Фалькенейму и поздоровался с ним на шведском языке. Мой проводник из уважения ко мне ответил на приветствие по-немецки. Узник (то, что это был каторжник не вызывало никаких сомнений) тотчас перешел на общий для нас троих язык. Смекнув, что в данный момент ход дальнейших событий зависит от меня и безошибочно распознав, откуда я родом, этот несчастный произнес в мой адрес комплимент на безупречном французском, после чего стал справляться у Фалькенейма о новостях из Стокгольма. Заключенный упоминал имена известных придворных, спрашивал о короле. Его свободные и непринужденные манеры заставили меня приглядеться к нему попристальнее. Он спросил Фалькенейма, возможно ли ему надеяться на помилование, на что мой сопровождающий, сочувственно пожав тому руку, дал отрицательный ответ. И каторжанин удалился с опечаленным лицом, несмотря на наши настойчивые приглашения разделить с нами трапезу. Минуту спустя он вернулся и обратился к Фалькенейму с просьбой оказать ему любезность, передав письмо, которое он сейчас напишет. Мой проводник пообещал услужить ему, и узник вышел.

Как только он скрылся, я спросил у Фалькенейма: – Кто этот человек? – Один из самых знатных людей Швеции. – Вы меня заинтриговали.

– Ему необычайно повезло, что он оказался здесь. Милость нашего государя может быть сравнима лишь с великодушием Августа по отношению к Цинне. Человек, которого вы только что видели – не кто иной, как граф Окстьерн – один из самых враждебных королю сенаторов во время революционных событий 1772 года.[2] Когда настали спокойные времена, он вновь запятнал себя беспримерными злодействами. И вот его, уже осужденного по закону, вызывает король и, памятуя о ненависти, которую тот не раз выказывал ему прежде, говорит: «Граф, мои судьи приговорили вас к смерти… Несколько лет назад вы собирались поступить со мной также. Именно поэтому я дарю вам жизнь. Я желаю доказать вам, что сердце того, кого вы считали недостойным трона, все же не лишено добродетелей». Окстьерн падает к ногам Густава, проливая потоки слез. «Я рад был бы иметь возможность полностью избавить вас от наказания, – продолжает государь, поднимая его с колен, – однако тяжесть ваших преступлений не позволяет мне сделать это. Посылаю вас на рудники. Это не доставит вам счастья, но, по крайней мере, сохранит вам жизнь… А теперь уходите». И Окстьерна отправляют туда, где вы его недавно встретили. Ну что ж, нам пора, – добавил Фалькенейм, – уже поздно. Письмо Окстьерна захватим по дороге.

– О, сударь! – воскликнул я, обращаясь к своему проводнику. – А не провести ли нам здесь еще недельку? Вы настолько разожгли мое любопытство, что я не выйду теперь из этого подземелья, пока вы не расскажете, что же обрекло этого несчастного на вечное погребение. Допустим, он совершил преступление. Однако лицо его необычайно интересно. Этому человеку нет и сорока лет, не правда ль?.. Хотелось бы вновь увидеть его на свободе. Мне кажется, он смог бы восстановить свое честное имя.

– Восстановить честное имя? Нет, для него это невозможно, нет, никогда. – Ради бога, сударь, удовлетворите мое любопытство.

– Хорошо, я согласен, – ответил Фалькенейм, – к тому же недельный срок даст и ему время разобраться со своей перепиской. Надо передать ему, чтобы он не торопился. Пройдем во внутреннюю комнату, там нам будет спокойней, чем посреди улицы… Признаться, я не испытываю никакой радости от того, что мне предстоит поведать вам все начистоту. Ведь мой рассказ наверняка разрушит то чувство жалости, что внушает вам этот негодяй. Я бы предпочел, чтобы он не терял вашего расположения, а вы по-прежнему пребывали в блаженном неведении.

– Сударь, – сказал я Фалькенейму, – прегрешения этого человека позволят мне лишь лучше понять его. Для того я и путешествую, чтобы познавать людей. Чем дальше отодвинул он препоны, навязанные законами общества или природы, тем интереснее мне постичь его душу, тем более достоин он возбудить и внимание мое, и сочувствие. Добродетель алчет поклонения. Ей в удел достается признание… Ей пристало быть окруженной почетом. Если ее последователи гонимы – тысячи рук раскрываются им навстречу. От виновного же все отворачиваются… стыдятся оказать ему поддержку или пролить за него слезы сострадания, его сторонятся, точно прокаженного, его словно вычеркивают из всех сердец. Его не спасают во имя человеколюбия, а лишь осуждают, потворствуя собственной гордыне. Существует ли личность более примечательная, нежели тот, кто с вершины почестей внезапно проваливается в пучину невзгод, кто был рожден для милостей фортуны, а ныне принимает лишь ее удары… кто угнетаем бедами и нуждой, и чье сердце раздираемо уколами совести и укусами отчаяния? О дорогой мой друг, именно такой человек достоин моей жалости. Я не стану повторять вслед за глупцами: «Это его вина» – или за черствыми душами, пытающимися оправдать собственное ожесточение: «Он слишком виновен». Ах! Какое мне дело до того, что он преступил, что он презрел и что он свершил! Он – человек, а значит он по природе слаб… он преступник, он отверженный, и мне его жаль… Говорите же, Фалькенейм, говорите, я сгораю от нетерпения вас выслушать.

И мой почтенный друг начал свое повествование в следующих выражениях:

– В начале нашего века один немецкий дворянин католического вероисповедания, по неким причинам, не имеющим ничего общего ни с бесславием, ни с позором, вынужден был покинуть свою родину. Зная, что хотя в Швеции и осудили заблуждения папистов, но относятся к ним на наших землях вполне терпимо, он решил поселиться в Стокгольме. Молодой, статный, интересующийся военным делом и жаждущий славы, он понравился Карлу XII и был удостоен чести сопровождать его во многих походах. Он участвовал в злополучной битве под Полтавой, следовал за королем при отступлении под Бендерами, разделил с ним и турецкое заключение, и возвращение в Швецию. Когда в 1718 году страна лишилась своего короля-героя, погибшего у стен Фредериксхолла в Норвегии, Сандерс (так звали упомянутого мною дворянина) уже дослужился до чина полковника. Он переехал в Норрчёпинг – небольшой торговый город в провинции Эстергетланд, расположенный в пятнадцати лье от Стокгольма. Городок этот стоит на канале, соединяющем озеро Веттерн с Балтийским морем. Сандерс женился, у него появился сын, который впоследствии добился признания при дворе Фредерика I и Адольфа-Фредерика. Он продвинулся исключительно благодаря личным заслугам, дослужился до того же звания, что и отец и ушел в отставку, будучи еще молодым, решив обосноваться в своем родном Норрчёпинге. Там он, как и отец, взял в жены дочь одного небогатого негоцианта, которая умерла через двенадцать лет после того, как произвела на свет Эрнестину, коей и предстоит стать предметом нашей истории.

Три года назад Сандерсу было не более сорока двух лет, дочери же его минуло шестнадцать, и она по праву слыла одной из первых красавиц Швеции. Высокая, достойная кисти живописца, с гордым благородным лицом, огненными черными глазами и длинными волосами того же цвета – такой тип красоты редко встречается на наших широтах. И при этом – великолепная белоснежная кожа. В ней справедливо находили отдаленное сходство с прекрасной графиней де Спарр, прославленной подругой нашей ученой Кристины Августы.

Едва юная Сандерс достигла означенного возраста, сердце ее сделало свой выбор. Нередко она слышала от матери жалобы о том, как тяжко молодой женщине, обожающей своего супруга, переносить его бесконечные разъезды по долгу военной службы. И Эрнестина с одобрения отца решила отдать предпочтение Герману[3] – своему единоверцу, готовившему себя к карьере на ниве коммерции. Молодой человек проходил обучение в банке господина Шольца – самого известного негоцианта Норрчёпинга и одного из богатейших людей Швеции.

Герман происходил из семьи того же сословия. Он потерял родителей в раннем возрасте, и отец перед смертью успел порекомендовать его своему старинному компаньону Шольцу. Итак, Герман жил в доме Шольца. Благодаря благоразумию и старательности он заслужил его полное доверие и несмотря на свои двадцать два года, после смерти бездетного патрона, в его ведении оказались все деньги и ценности этого торгового предприятия. Но с той поры юный Герман оказался в зависимости от вдовы Шольц. Это была высокомерная и властная женщина. Несмотря на распоряжения покойного супруга относительно Германа, она, похоже, не замедлила бы избавиться от этого молодого человека, если бы тот не пожелал безропотно отвечать ее видам и чаяниям. Что же до Германа – он, казалось, был точно под стать Эрнестине. Столь же привлекательный как мужчина, сколь прекрасна она была собою как женщина, он пылал к ней равною страстью. Такой приметный юноша несомненно должен был понравиться сорокалетней и еще не утратившей свежести вдове Шольц. Однако не было ничего удивительного и в том, что Герман, чье сердце безраздельно принадлежало другой, не отвечал взаимностью на любовь своей патронессы. Подчас он догадывался о ее чувствах, но осмотрительно не подавал о том виду.

В то же время неравнодушное отношение вдовы к Герману тревожило Эрнестину Сандерс. Она знала госпожу Шольц как женщину смелую, предприимчивую, нрава ревнивого и вспыльчивого. Подобная соперница беспокоила ее необычайно. Более того, Эрнестина осознавала, что для Германа она далеко не столь же блестящая партия, как вдова Шольц. Со стороны полковника Сандерса – никакого приданого. Правда, покойница мать оставила небольшое наследство. Но разве шло оно в сравнение с тем огромным состоянием, которым могла одарить своего юного кассира Шольц?

Сандерс одобрял выбор дочери. Он обожал свое единственное чадо и, зная, что Герман не беден, умен, хорошо воспитан и сверх того, владеет сердцем Эрнестины, был весьма далек от мысли чинить препятствия столь подходящему устройству будущего дочери. Однако фортуна не терпит длительного благополучия. Похоже, ей доставляет удовольствие нарушать самые благоразумные планы человека, дабы тот сумел из такого рода непоследовательности извлечь преподанный ему урок: никогда и ни на что не рассчитывать, ибо в основу мироздания заложено два нерушимых закона – неустойчивость и беспорядок.

– Герман, – говорит как-то раз вдова Шольц возлюбленному Эрнестины, – вы уже достаточно изучили торговое дело, чтобы принять самостоятельное решение. Деньги, оставленные вам родителями, благодаря заботам моего супруга и моим собственным, весьма выгодно помещены. Вы прекрасно обеспечены и теперь вольны распоряжаться своими средствами по собственному усмотрению. Почему бы вам не зажить своим домом, мой друг? Мне же хотелось бы вскоре отойти от дел. При первом удобном случае мы можем произвести наши взаимные расчеты.

– Я всегда к вашим услугам, сударыня, – говорит Герман. Вам известна моя надежность и бескорыстие. Я настолько же спокоен за мои ценности, находящиеся у вас, насколько вы можете быть уверены в сохранности ваших, доверенных мне в управление.

– Неужели у вас, Герман, еще нет никаких планов устройства вашего будущего? – Я еще слишком молод, сударыня.

– Ваши года – не помеха. Вы вполне способны заинтересовать какую-нибудь зрелую здравомыслящую женщину. Уверена, когда-нибудь вы непременно составите ее счастье.

– Прежде чем на что-то решиться, мне хотелось бы нажить себе состояние. – Жена поможет вам это осуществить.

– Когда я женюсь, оно уже должно быть нажито, с тем чтобы я мог всецело посвятить себя моей супруге и моим детям.

– Значит, не существует женщины, которую бы вы предпочитали всем остальным?

– Есть только одна в мире женщина, которую я люблю как мать, и я готов служить ей до тех пор, пока она соизволит принимать изъявления моей преданности.

– Я благодарна вам за ваше отношение, друг мой, однако речь идет о чувствах совсем иного рода, о тех, что необходимы для вступления в брак. Еще раз спрашиваю вас, Герман, нет ли у вас на примете особы, с которой вы стремились бы разделить вашу судьбу?

– Нет, сударыня.

– Отчего же тогда вы постоянно бываете у Сандерса? Отчего проводите столько времени в доме этого человека? Он – военный, вы – негоциант. Вам следует встречаться с людьми вашего звания и не общаться с теми, кто к нему не принадлежит.

– Сударыня, вы знаете, что я католик, полковник – мой единоверец. Мы собираемся для совместных молитв… и посещений отведенных нам часовен.

– Я никогда не оскорбляла вашу религию, хотя сама и принадлежу к другой вере. Я абсолютно убеждена в бесполезности всей этой нелепой болтовни в любой форме ее проявления, вы это знаете, Герман, как и то, что я никогда не притесняла вас на этот счет.

– Да, это так, сударыня! Однако уверяю вас, что причина моих встреч с полковником кроется исключительно в общности наших религиозных взглядов.

– Не лукавьте, Герман. Я угадываю истинную причину столь частых визитов, вам просто не хватает смелости открыться мне. Вы влюблены в Эрнестину… ту девчонку… Весь город болтает о ней, как об одном из чудес Швеции, а по-моему, в ней нет ни красоты, ни ума… Да, Герман, вы влюблены в нее… влюблены, я знаю, что говорю.

– Надеюсь, сударыня, что Эрнестина Сандерс положительного мнения обо мне… это девушка благородного происхождения… Известно ли вам, сударыня, что ее дед, полковник Сандерс, друг Карла XII, принадлежал к знатному дворянскому роду Вестфалии?

– Да, мне это известно.

– И что же! Как по-вашему, сударыня, такую партию можно считать для меня подобающей?

– Ее можно назвать совершенно неподобающей, уверяю вас, Герман. Вам нужна женщина взрослая, способная правильно распорядиться вашим состоянием и приумножить его, словом, женщина моих лет и моего положения.

Герман заливается краской и отворачивается… В эту минуту подали чай, и беседа прервалась. После завтрака Герман приступил к работе.

На следующий день Герман отправляется к юной красавице Сандерс.

– Дорогая моя Эрнестина! – говорит он ей. – Слишком очевидно, что эта безжалостная женщина имеет на меня виды. Не осталось никаких сомнений. Вы знаете ее нрав, ее ревнивость, ее безграничное влияние в нашем городе.[4] Теперь я по-настоящему встревожен, Эрнестина.

Тут появился полковник, и влюбленные поделились с ним своими опасениями.

Сандерс, будучи опытным военным и человеком весьма здравомыслящим, старался всячески избегать осложнений и неприятностей. Он сразу понял, что оказывая Герману покровительство, он вскоре восстановит против себя Шольц, а также всех влиятельных друзей этой женщины. И он счел своим долгом посоветовать молодым людям покориться сложившимся обстоятельствам. Он попытался объяснить Герману, что вдова, от которой зависит его судьба, на самом деле куда более выгодная партия, чем Эрнестина, и что в его возрасте богатство следует ценить гораздо выше красоты.

– Только не подумайте, дорогой мой, – продолжал полковник, – что я отказываю вам в руке моей дочери… Я хорошо знаю и уважаю вас, вы владеете сердцем той, кого так любите. Я согласен на ваш брак, не сомневайтесь, но я был бы в отчаянии, если бы толкнул вас на путь разочарований. Вы оба так молоды. В ваши годы не думают ни о чем, кроме любви, воображая, будто в ней заключен смысл жизни. Но это заблуждение. Без богатства любовь чахнет. И выбор, сделанный исключительно по любви, вскоре оборачивается горьким раскаянием.

– Отец мой, – воскликнула Эрнестина, бросаясь к ногам Сандерса, – высокочтимый мой родитель, не отнимайте у меня надежды принадлежать моему любимому Герману! Еще в далеком детстве вы пообещали, что он будет моим мужем… Мысль об этом составляет главную радость моей жизни, вырвать ее из моего сердца – значит убить меня. Я уже срослась с этой привязанностью, мне всегда отрадно было видеть, что чувства мои одобряются вами, отец мой. Уверена, что и Герман почерпнет в своей любви ко мне силы для отпора домогательствам этой Шольц… О отец, не оставляйте нас!

– Поднимись, дочь моя, – сказал полковник, – я люблю тебя… обожаю… раз Герман составляет твое счастье, и чувства ваши взаимны, не волнуйся, дорогая дочь моя, у тебя никогда не будет другого супруга… в конце концов, он ничего не должен этой женщине; честность и рвение Германа на службе должны вызвать в ней лишь признательность, и он вовсе не обязан ей в угоду приносить себя в жертву… только нужно постараться ни с кем не ссориться…

– Сударь, – воскликнул Герман, обнимая полковника, – вы позволите мне называть вас отцом, ведь обещания, только что вырвавшиеся из вашего сердца, делают меня вечным вашим должником!.. Да, я сделаю все что в моих силах, чтобы оправдать ваше доверие. Вся жизнь моя отныне будет посвящена вам и возлюбленной дочери вашей, лучшие минуты мои будут потрачены на утешение вашей старости… Не беспокойтесь, отец мой, мы не наживем врагов. Я не подписал ни одного долгового обязательства с Шольц. И верни я ей ее счета в самом надлежащем виде и затребуй обратно свои собственные, что она сумеет на это возразить?..

– Ах, друг мой! Ты не понимаешь, кому осмеливаешься бросать вызов! – отвечал полковник, взволнованный каким-то необъяснимым предчувствием. – Нет преступления, на которое не пошла бы злобная женщина ради того, чтобы отомстить за пренебрежение избранника к своим чарам. Оскорбленная вдова обрушит на наши головы отравленные стрелы своей ярости. И вместо цветущих роз, на которые ты, Герман, так надеешься, она заставит нас всех собирать ветви кипариса.

Весь остаток дня Эрнестина со своим возлюбленным пытались успокоить Сандерса. Стараясь развеять его печаль, они рисовали ему картины их будущего безмятежного счастья. Ничто не сравнится по убедительности с красноречием влюбленных. Они владеют логикой сердца, которая всегда превосходит логику ума. Герман отужинал у своих задушевных друзей и ушел от них рано утром с душой, преисполненной радостных надежд.

Прошло три месяца. Вдова больше не возобновляла объяснений, Герман же сам не решался заговорить о разделении их средств. Полковник давал понять молодому человеку, что отсрочка эта была вполне оправдана. Эрнестина была еще очень молода, и он, как заботливый отец, хлопотал о присоединении к скромному приданому дочери наследства ее тетушки, некой вдовы Плорман, живущей в Стокгольме. Тетушка была уже очень стара и в любой момент могла переселиться в мир иной.

Тем временем нетерпеливая и наблюдательная Шольц заметила смущение своего молодого казначея и решила нарушить молчание первой. Она спросила, размышлял ли он о предмете их последнего разговора.

– Да, ответил возлюбленный Эрнестины, – если речь идет о представлении счетов и о разделении средств, о котором вы тогда упоминали, сударыня, то я к вашим услугам.

– Если я не ошибаюсь, Герман, речь шла не только об этом.

– О чем же еще, сударыня?

– Тогда я спрашивала, не желаете ли вы устроить свое будущее и не остановили ли вы свой выбор на женщине, способной помочь вам вести дом.

– Мне кажется, я ответил, что прежде чем жениться, хотел бы нажить некоторое состояние.

– Да, вы это говорили, Герман, однако я вам не поверила. И даже сейчас выражение вашего лица выдает неискренность вашей души.

– Ах! Никогда душа моя не была запятнана фальшью, сударыня, и вы хорошо об этом осведомлены. Я живу подле вас с ранних лет. Вы великодушно заменили мне мать, которую я потерял в детстве. У вас нет оснований тревожиться, что признательность моя по отношению к вам когда-нибудь ослабеет или угаснет.

– Опять вы о признательности, Герман. Мне хотелось бы добиться от вас чувств более нежных.

– Но, сударыня, в моей ли власти?..

– Предатель! Вот что я заслужила, несмотря на всю свою заботу! Твоя неблагодарность все проясняет. Да, теперь вижу… я трудилась зря… чудовище… больше не стану таиться, с тех пор, как я овдовела, я стремлюсь к браку с тобой одним, Герман… Порядок, в который я привела твои дела… то, как выгодно я поместила твой капитал… мое к тебе отношение… Мои глаза, не раз выдававшие меня, все это… все с достаточной ясностью подтверждало тебе мою страсть. И вот как ты мне за нее отплатил, коварный! Презрением и равнодушием!.. О Герман, ты не представляешь, какой женщине наносишь оскорбление… Нет, ты не знаешь, на что она способна… может, еще узнаешь, но будет слишком поздно… Уходи сейчас же… да, уходи… подготовь свои счета, Герман, я верну тебе мои, и мы расстанемся… да, расстанемся… тебе не нужно будет беспокоиться о крове, дом Сандерса уже несомненно готов принять тебя.

Госпожа Шольц настолько вышла из себя, что наш юный влюбленный почувствовал, что ему необходимо тщательно скрыть огонь своей любви, дабы не навлечь на полковника гнев этой опасной мстительной особы. Герман ограничился лишь ласковыми уверениями, что его покровительница ошибалась, и что его нежелание жениться прежде чем он составит себе состояние, никак не связано с планами соединения с полковничьей дочерью.

– Друг мой, – отвечала госпожа Шольц, – я знаю ваше сердце лучше, чем вы сами. И явное ваше отдаление объясняется тем, что вы воспылали к другой. И хотя я уже не в первом цвете лет, ощущаю в себе достаточно привлекательности, чтобы найти супруга. Уверена, вы бы непременно полюбили меня, Герман, если бы не эта омерзительная девчонка. Но ничего, я еще отомщу ей за ваше пренебрежение.

Герман вздрогнул. Было очевидно, что несколько стесненный в средствах отставной полковник Сандерс не мог пользоваться в Норрчёпинге таким же влиянием, как вдова Шольц. Могущество вдовы простиралось далеко за пределы этого городка, в то время как полковника уже позабыли, он не появлялся в свете, а в Швеции, как, впрочем, и везде, человека оценивают лишь исходя из его связей или его богатства. Так что отныне полковника можно было приравнять к обычному частному лицу, чьи деньги и авторитет без труда могли быть уничтожены. И госпожа Шольц, подобно всем низменным душам, не преминула бы этим воспользоваться.

Герман сделал над собой еще одно усилие, чтобы не выдать себя, и бросился к ногам госпожи Шольц. Он умолял ее успокоиться, уверял, что в сердце его нет никаких чувств, способных повредить той, от кого он видел столько добра, и что он просит не думать больше о расставании, которым она ему грозила. Шольц понимала, в каком смятении находится сейчас молодой человек и не рассчитывала на большее. И, понадеявшись на время и на силу своих чар, унялась.

Герман не замедлил сообщить полковнику о недавней беседе. Мудрый Сандерс, не перестававший тревожиться из-за тяжелых последствий озлобления такой опасной противницы, как Шольц, снова попытался убедить молодого человека уступить домогательствам патронессы и отказаться от Эрнестины. Но двое влюбленных опять употребили все свои силы на то, чтобы напомнить полковнику его обещания и уговорить его никогда от них не отступаться.

Прошло полгода, а положение дел все не менялось, пока граф Окстьерн – негодяй, которого вы только что видели в оковах, надетых на него год назад и призванных сопровождать его до конца жизни – не отправился из Стокгольма в Норрчёпинг, дабы вступить во владение значительным состоянием согласно завещанию отца, поместившего свои капиталы у госпожи Шольц. Осведомленная, что граф, как и его недавно почивший отец, занимал пост сенатора, вдова подготовила лучшие в своем доме апартаменты, намереваясь принять Окстьерна со всей роскошью, какую только может себе позволить владетельница стольких богатств.

Граф прибыл. На следующий же день гостеприимная хозяйка дала в его честь торжественный ужин с балом, где должны были присутствовать самые красивые женщины города. Не позабыли и об Эрнестине. Узнав, что его возлюбленная приняла это приглашение, Герман встревожился. А вдруг при виде столь прекрасной персоны граф пожелает воздать ей достойные ее красоты почести? Сумеет ли он, Герман, противостоять такому сопернику? И случись такая беда, найдет ли в себе силы Эрнестина отвергнуть предложение стать женой одного из влиятельнейших сеньоров Швеции? Из-за этого рокового бала может сложиться враждебный союз против Германа и Эрнестины, возглавляемый могущественными Окстьерном и Шольц. И тогда, кто знает, какие невзгоды выпадут на долю Германа? Сумеет ли он, слабый и незащищенный, бороться против вооруженных противников, сговорившихся его погубить? Он поделился своими раздумьями с возлюбленной. Тонкая чувствительная девушка готова была пожертвовать легкомысленными развлечениями ради сохранения своих чувств и предложила Герману отклонить приглашение Шольц. Молодой человек был согласен с ее решением. Но в этом узком кругу порядочных людей ничего не делалось без одобрения полковника Сандерса. С ним посоветовались и на этот раз. Он придерживался иного мнения. Ему представлялось, что отказ от приглашения Шольц неизбежно повлечет за собой разрыв с ней. Эта ловкая женщина тотчас разгадает причины подобного поведения. Не стоит идти на открытое обострение отношений именно сейчас, когда настолько важно держаться с ней настороже.

Тогда Эрнестина высказала своему возлюбленному, насколько он заставляет ее страдать из-за подобных страхов и подозрений.

– О друг мой, – сказала прекрасная девушка, сжимая пальцы Германа, – там соберутся самые могущественные лица Европы, неужели же все они вдруг воспылают к твоей ненаглядной Эрнестине? Разве способны столпы общества воздать почести кому-либо, кроме самого сильного из них? Ах, Герман, тебе нечего опасаться. Та, что принадлежит тебе, никогда не полюбит другого. Если ради того, чтобы быть с тобой, потребуется жить в рабстве – что ж, я предпочту такую участь самому престолу. Никакие земные блага на заменят мне счастье быть рядом с моим возлюбленным! О, как ты себя недооцениваешь, Герман. Как можешь ты вообразить, что взгляд мой может приметить на балу кого-то, кто мог бы сравниться с тобой! Пусть мое сердце само назначит тебе истинную цену, и поверь, ты навеки останешься самым дорогим и любимым для меня на свете человеком.

Герман осыпал бесчисленными поцелуями руки возлюбленной. Он перестал упоминать о своих тревогах, хотя и не до конца от них избавился. Предчувствия влюбленного мужчины редко обманывают его. Все же Герман постарался их подавить. Итак, несравненная Эрнестина появилась на балу у Шольц, точно роза среди прочих цветов. Одежды ее воскрешали в памяти древние убранства, какие носили женщины ее прародины Скифии. Ее благородные черты еще больше оттенялись необычным нарядом, стройный гибкий стан подчеркивался плотно прилегающим жилетом без складок, обрисовывая пленительные формы. Прекрасные волосы развевались над колчаном со стрелами, в руках она держала лук… Она похожа была на Амура, переодевшегося в наряд Беллоны, и казалось, каждая из стрел, которые она с такой грацией носила на себе, попадет точно в сердце, навеки поработив его своей божественной властью.

Несчастный Герман вздрогнул при появлении Эрнестины. Что же до графа Окстьерна – тот при виде ее испытал потрясение такой силы, что несколько минут не мог произнести ни слова. Вы видели Окстьерна. Он довольно красивый мужчина. Но что за страшная душа скрывалась под этой обманчивой личиной! Безмерно богатый граф, недавно вступивший во владение новым состоянием, и предположить не мог, что непреклонность его желаний вдруг будет чем-то ограничена: любые доводы рассудка или препятствия лишь подливали масла в ее огонь. Преисполнившись сознанием собственного могущества и вседозволенности, из-за которых он осмелился выступить против самого короля, беспринципный и порочный Окстьерн воображал, будто ничто на свете не в силах обуздать его влечения. Из всех страстей, его обуревающих, самой сильной была любовь. Но чувство это, являющее добродетель в душе возвышенной, в испорченном сердце Окстьерна неизбежно должно было стать источником множества преступлений.

Едва этот опасный человек заметил нашу прекрасную героиню, у него возник коварный замысел ее обольщения. Он беспрестанно приглашал ее на танец, за ужином сидел с ней рядом, словом, настолько недвусмысленно выражал свои чувства, что ни у кого в городе больше не оставалось сомнений, что Эрнестина вскоре станет либо женой, либо любовницей Окстьерна.

Трудно передать состояние Германа во время всех этих событий. Он присутствовал на балу и видел, что его возлюбленной оказывается столь невиданная милость, но не осмеливался приблизиться к ней. Эрнестина, несомненно, ничуть не переменилась к Герману. Но как юной девушке устоять перед соблазном гордыни? Как хоть на миг не опьяниться всеобщим восторгом? Тщеславие от сознания, что она вызывает восхищение, льстило ее самолюбию больше, нежели испытанное ею прежде желание служить предметом восхищения единственного человека. Эрнестина видела, как взволнован Герман. Но Окстьерн был на коне, все превозносили его, и горделивая Эрнестина не прочувствовала – хотя должна была прочувствовать – всю глубину горечи, на которую обрекла своего возлюбленного. Полковник также был осыпан почестями. Граф долго говорил с ним, предложил ему свою поддержку в Стокгольме, уверил, что полковник еще слишком молод, чтобы уходить в отставку, ему следует присоединиться к какому-нибудь армейскому корпусу, добиться повышения в чине, которого тот вполне заслуживает, благодаря своим способностям и происхождению. Граф счастлив будет услужить ему в этом, как, впрочем, и во всем, что касается его продвижения при дворе. Он умолял полковника не церемониться и всякий раз обращаться к нему, ибо оказывать услуги такому славному человеку для него – истинное удовольствие. Бал закончился на исходе ночи, и все разъехались.

На следующий день сенатор Окстьерн попросил госпожу Шольц поподробнее рассказать ему о молодой скифянке, чей образ не покидал его с той минуты, как он ее увидел.

– Это самая красивая девушка в Норрчёпинге, – сказала негоциантка, обрадованная, что граф, перейдя дорогу Герману, возможно, вернет ей сердце молодого человека. – Сказать по правде, сенатор, и во всей стране не найдется никого, кто мог бы сравниться с ней.

– Во всей стране! – воскликнул граф. – Да ей нет равных во всей Европе, сударыня!.. Чем она занимается, о чем думает?.. Кто ее любит?.. Кто боготворит это небесное создание? Кто попытается оспаривать у меня обладание ее прелестями?

– Не стану останавливаться на ее происхождении. Вы осведомлены, что Эрнестина – дочь полковника Сандерса – человека достойного и заслуженного. Сообщу вам то, что вам пока неизвестно, то, что, судя по вашим чувствам к ней, должно вас огорчить. Так вот, сия особа собирается выйти замуж за молодого кассира, служащего в моем торговом доме. Она безумно влюблена в него, и он отвечает ей тем же.

– И это союз для Эрнестины! – воскликнул сенатор… – Она, само совершенство, станет женой какого-то счетовода!.. Не бывать тому, сударыня, не бывать! Вам следует действовать совокупно со мной и не допустить столь нелепого замужества. Эрнестина создана, чтобы блистать при дворе, и я желаю, чтобы она появилась там под моим именем.

– Не слишком ли большая честь, граф, для дочери нищего дворянина… офицера, выслужившегося из рядовых!

– Она – дочь Богов, – невольно вырвалось у Окстьерна, – и должна жить, как богиня.

– Ах, сенатор! Вы повергнете в отчаяние юношу, о котором я только что упомянула. Нечасто встретишь столь трогательную нежность… столь искренние чувства.

– Соперник такого рода нисколько не смущает меня, сударыня. Разве могут создания такого низкого положения потревожить мою любовь? Вы подскажете мне средство удалить этого человека, а если он не согласится по-хорошему… то позвольте мне самому заняться им, госпожа Шольц, да, я сам возьмусь за него, и уверен – мы с вами без труда избавимся от наглеца.

Шольц одобрила этот план. Не желая охлаждать пыл графа, она представила ему дело в виде легко преодолимых препятствий, победа над которыми лишь подстегивает любовь.

В то время, как в доме у вдовы разворачиваются известные нам события, Герман находится рядом со своей возлюбленной.

– Разве не предупреждал я вас, Эрнестина, – восклицает он в слезах, – разве не предвидел, что этот злополучный бал принесет нам немало бед? Каждая похвала, из тех что щедро расточал вам граф, острым кинжалом вонзалась в мое сердце. Неужели теперь у вас еще остаются сомнения, что он влюблен в вас? Разве недостаточно ясно он дал это понять?

– Какое это имеет значение, и отчего ты так несправедлив ко мне? – отвечает юная Сандерс, успокаивая единственный предмет своей любви. – Какое значение имеет тот фимиам, что вздумалось воскурить в мою честь этому человеку, если сердце мое принадлежит лишь тебе? Значит, ты поверил, что я была крайне польщена его вниманием?

– Да, Эрнестина, поверил, ошибиться было невозможно. Ваши глаза светились гордостью от сознания, что вы нравитесь ему, вы были заняты им одним.

– Эти упреки для меня оскорбительны, Герман, горько слышать их от вас. Мне казалось, в вас достанет чуткости не высказывать их. Но пусть будет по-вашему! Поделитесь своими страхами с отцом, и если он не против, пусть наша свадьба состоится прямо завтра. Я согласна.

Герман тотчас ухватился за эту соломинку. Он вместе с Эрнестиной заходит к Сандерсу и, бросаясь на грудь полковнику, заклинает того во имя всего святого не чинить более препятствий его счастью.

В отличие от Эрнестины, чья любовь перевесила гордыню, в душе Сандерса тщеславие разожгло куда больший огонь. Честный и искренний полковник был далек от намерения нарушить обещание, данное Герману. Однако он был ослеплен возможным покровительством Окстьерна. Он прекрасно разглядел триумфальную победу дочери над душой сенатора. Его друзья также не преминули дать понять, что если страсть графа перерастет в законный брак, – а надеяться на это есть все основания, – то и его собственная карьера несомненно будет обеспечена. Мысли эти всю ночь не давали ему покоя. Отдаваясь честолюбивым мечтам, он лелеял радужные планы. Словом, момент для подобного разговора оказался явно не из лучших. Точнее сказать, Герману трудно было бы найти более неподходящий момент. Сандерс вовсе не собирался отказывать юноше, такое поведение претило его натуре. Однако не строил ли Сандерс замков на песке? Кто мог поручиться за исполнимость смелых фантазий, которые вскормил он в своем сердце? И он снова принялся излагать то, на что обычно ссылался прежде… возраст дочери, наследство тетушки Плорман, опасение навлечь на Эрнестину и на себя гнев Шольц, ибо, заручившись поддержкой сенатора Окстьерна, та становится еще более опасной. Стоит ли выбирать для свадьбы период пребывания в городе графа? Зачем устраивать этот ненужный спектакль? Если Шольц действительно озлобится, то теперь, осыпанная милостями графа, она ощущает себя еще сильней, чем когда бы то ни было. Эрнестина была настойчива, как никогда. Испытывая угрызения совести за вчерашнее поведение, она рада была доказать своему другу, что тот никак не может упрекнуть ее в охлаждении. Полковник колебался. Привыкший потакать просьбам дочери, он просто уговорил ее повременить до отъезда сенатора, пообещав, что впоследствии первым уладит все трудности, вплоть до того, что сам нанесет визит Шольц, если на то будет необходимость, дабы успокоить ее либо побудить к окончательной выверке счетов, без представления которых юный Герман не мог благопристойно разойтись с патронессой.

Герман остался не вполне удовлетворен объяснениями полковника. Но он старался успокоить себя – ведь теперь можно не сомневаться в истинности чувств возлюбленной. Однако какое-то смутное беспокойство завладело его душой, и он ничего не мог с ним поделать. Едва Герман ушел, как у Сандерса появился сенатор в сопровождении Шольц. Граф, по его собственным словам, зашел, дабы засвидетельствовать почтение славному офицеру, с которым имел честь свести знакомство во время путешествия и дабы получить от него позволение поприветствовать очаровательную Эрнестину. Полковник с дочерью должным образом ответили на столь любезное обхождение Шольц, с трудом пряча ревнивую ярость и вынашиваемые в своей безжалостной душе бесчисленные планы отмщения, Шольц осыпала похвалами полковника и была необычайна приветлива с Эрнестиной. Беседа сложилась настолько учтивая, насколько это было возможно при подобных обстоятельствах.

В течение нескольких дней Сандерс с дочерью и Шольц с графом обменивались визитами и взаимными приглашениями на обеды. Злосчастный Герман ни разу не был удостоен участия в этих многочисленных увеселениях.

Граф воспользовался выигрышем во времени и не упускал ни единого случая упомянуть о своей любви. Теперь у барышни Сандерс уже не оставалось сомнений, что граф испытывает к ней самую пылкую страсть. Однако во второй раз заманить красавицу в ловушку гордыни уже не удавалось – сердце Эрнестины было надежно защищено ее необычайной преданностью Герману. Она отклоняла все признания, отказывалась от всех предложений, впадала в рассеянность и задумчивость на празднествах, устроенных против ее воли, по возвращении беспрестанно молила отца не заставлять ее более на них присутствовать. Но в то время, как я уже говорил, Сандерс еще был не в силах, подобно дочери, устоять перед заманчивыми обещаниями Окстьерна и стал их легкой добычей. Он вел тайные переговоры с Шольц и сенатором. В конце концов несчастный полковник был ослеплен красноречием ловкого Окстьерна, который, ничем не компрометируя себя и никогда не подтверждая серьезности своих намерений, лишь давал понять, что рано или поздно дела примут нужное направление. Он настолько преуспел, что добился от Сандерса обещания отказаться от договоренности с Германом и решения покончить с безвестным существованием в Норрчёпинге ради переезда в Стокгольм, где полковник будет пользоваться самой влиятельной поддержкой, а также милостями, коими он, граф Окстьерн, намерен его осыпать.

Теперь Эрнестина реже виделась с возлюбленным, однако продолжала писать ему. Зная его вспыльчивый нрав и стараясь избежать бурных сцен, она приукрашала происходящее – ей казалось, так будет лучше. К тому же она еще не до конца была уверена в недостаточной стойкости отца. И прежде, чем настораживать Германа, решила сначала все выяснить.

Как-то утром она заходит к полковнику.

– Отец мой, – почтительно начинает Эрнестина, – кажется, пребывание сенатора в Норрчёпинге несколько затягивается. Вы обещали в самом скором времени соединить нас с Германом. Позвольте спросить, по-прежнему ли тверды ваши решения?.. И в силу какой необходимости для свершения столь желанного для всех нас бракосочетания следует дожидаться отъезда графа?

– Эрнестина, – отвечает полковник, – присядьте и выслушайте меня. Пока я верил, дочь моя, что счастье ваше и благополучие возможны лишь в союзе с молодым Германом, я был далек от мысли противиться этому браку, и вы убедились, с какой готовностью я шел навстречу вашим пожеланиям. Но с некоторых пор вас, Эрнестина, может ожидать участь более счастливая. Отчего же вы просите меня пожертвовать вашими интересами?

– Вы говорите участь более счастливая? Если вы на самом деле стремитесь дать мне счастье, отец мой, то знайте, что оно невозможно без моего милого Германа, счастлива я буду лишь с ним одним. Но кажется, я догадываюсь о ваших планах… они заставляют меня вздрогнуть… Ах! Не приносите меня им в жертву!

– Но дочь моя, с этими планами я связываю и свое продвижение по службе.

– О! Отец, понимаю, граф возьмет на себя труд обеспечить вашу карьеру, лишь добившись моей руки… Ну что ж, пусть так, вы вволю насладитесь обещанными вам почестями. Но тот, кто ими торгует – не получит того, на что надеется, потому, что я скорее умру, чем буду принадлежать ему.

– Эрнестина, я полагал, вы более преданны… думал, вы сильнее привязаны к своему отцу.

– Ах! Милый мой родитель, и мне казалось, что вы дорожите собственной дочерью куда более, чем… Будь проклят день, когда сюда приехал этот бесчестный соблазнитель. Мы все были так счастливы, пока здесь не появился этот человек… Было лишь одно препятствие на пути к блаженству – но и оно, казалось, уже было преодолено. Я ничего не страшилась, пока отец мой был со мною заодно. Теперь он покидает меня – и мне остается лишь умереть.

Рыдания и стоны несчастной Эрнестины разжалобили бы даже самое черствое сердце.

– Послушай, дочь моя, послушай, – начал полковник, ласково утирая слезы Эрнестины, – граф готов осчастливить меня еще прежде, чем станет добиваться твоей руки. Он ни разу прямо не заявлял, что окажет мне протекцию только такой ценой, хотя нетрудно понять, что главная его цель – именно ты. Если верить его обещаниям, он намерен восстановить меня на военной службе. Для этого нам с тобой необходимо поселиться в Стокгольме, где граф берется обеспечить нам самое радужное будущее. Он говорит, что сразу после моего переезда в этот город он лично будет ходатайствовать о предоставлении мне пенсии в тысячу дукатов,[5] как за мои собственные заслуги, так и за заслуги моего отца. Он также утверждает, что я уже давно мог бы добиться подобных милостей при дворе, найдись у меня в столице хоть один друг, способный замолвить за меня словечко. Эрнестина… неужели ты хочешь лишиться всех этих благ? Неужели желаешь упустить столь благоприятные и для тебя и для меня возможности?

– Нет, отец, – твердо ответила дочь Сандерса, – я не стану мешать вам. Однако прошу вас лишь об одном – прежде чем давать согласие на что бы то ни было, устройте графу испытание. Уверена – он не выдержит его. Если граф действительно желает облагодетельствовать вас, и если он действительно порядочный человек и хозяин своего слова, то его дружеское расположение к вам должно быть бескорыстным. Если же для оказания вам милостей он поставит какие-то условия – значит он действует исключительно в личных интересах, его отношение к вам неискреннее, и вам следует опасаться этого человека, ибо перед вами не друг, а обольститель вашей дочери.

– Он готов жениться на тебе.

– Никогда он этого не сделает. А впрочем, послушайте, отец, ведь если граф на самом деле испытывает к вам расположение, то оно должно существовать независимо от его чувств ко мне. Вряд ли ему захочется доставлять радость вам, причиняя при этом неприятности вашей дочери. Если он человек добродетельный и чувствительный, то он предоставит вам обещанные блага, не требуя меня взамен. Чтобы узнать его истинные намерения, скажите, что согласны принять его покровительство и просите начать его великодушные действия с того, чтобы он сам, прежде чем покинет наш город, устроил бракосочетание вашей дочери с единственным в мире человеком, которого она любит. Если граф благороден, искренен и бескорыстен – он согласится. Если же он стремится услужить вам, принеся меня в жертву – он разоблачит себя. Необходимо добиться его ответа на ваше предложение, причем подобное предложение с вашей стороны не должно удивить его, поскольку, как вы сами говорили, он еще открыто не просил у вас моей руки. Если он ответит, что лишь такова будет цена его благодеяний, то значит он вовсе не намеревался помочь вам, а пекся лишь о себе одном – ведь ему станет известно, что сердце мое занято и, продолжая настаивать, он тем самым попытается принудить меня. В таком случае душа его бесчестна, и вам надлежит отвергнуть все его посулы, чем бы приукрашены они ни были. Человек чести никогда не возжелает добиться руки женщины, будучи уверенным, что никогда не добьется ее любви. И вовсе не в ущерб девушке следует делать одолжения ее отцу. Это хорошее испытание, и я умоляю вас прибегнуть к нему. Если оно окажется успешным… вернее, я хотела сказать, если мы будем уверены, что намерения графа законны, то можно соглашаться на все его предложения, и тогда он будет способствовать вашему продвижению по службе, не нанося вреда моему благополучию. И мы все будем счастливы… да, будем, отец мой, и вам не в чем будет упрекнуть себя.

– Эрнестина, – сказал полковник, – графа можно с полным основанием считать порядочным человеком, даже если он готов оказывать мне услуги, надеясь получить тебя за это в жены.

– Можно было бы понять его, если бы он не знал, что я уже связана обещанием. Но если сказать ему об этом, а он будет по-прежнему предлагать вам услуги путем принуждения меня к браку – станет очевидно, что все его поступки продиктованы одним лишь эгоизмом, и в душе его нет места деликатности. И с этой минуты все его обещания могут вызвать лишь настороженность…

И Эрнестина прижалась к груди полковника:

– О отец мой! – воскликнула она в слезах. – Не отказывайтесь от испытания, о котором я прошу, не отказывайтесь, умоляю вас, не жертвуйте столь безжалостно дочерью, она обожает вас и живет ради вас одного! Несчастный Герман умрет от горя, прокляв вас перед смертью, вскоре и я последую за ним в могилу, и вы потеряете двух самых дорогих для вашего сердца друзей.

Благородный великодушный полковник души не чаял в своей дочери. Ему никак нельзя было отказать в чистосердечии. И хотя именно из-за него честный человек нередко попадается на удочку плутов, оно, тем не менее, свидетельствует о широте и открытости возвышенной души. Полковник пообещал дочери исполнить ее просьбу, и уже на следующий день переговорил с сенатором.

Однако коварство Окстьерна превзошло проницательность юной Сандерс. Он уже успел согласовать с Шольц свои действия на случай любого поворота событий и при встрече с полковником сумел дать тому обстоятельный ответ.

– Выходит, вы поверили, дорогой мой, что желая услужить вам, я преследую личную выгоду? Вы еще плохо меня знаете. Сердце мое преисполнено желанием быть вам полезным, не говоря уже о моем уважении к вам. Безусловно, я влюблен в вашу дочь, и не вижу смысла скрывать это от вас. Однако, если она полагает, что я не в силах составить ее счастье, я весьма далек от мысли принуждать ее к этому. Но я не намерен здесь, в этом городе, лично скреплять узы столь вожделенного для нее брака, как вы, кажется, того желали бы. Такая рана была бы слишком тяжела для моего сердца. Принося себя в жертву, я не хотел бы быть возложенным на алтарь своею собственной рукой. Все же я позабочусь о том, чтобы свадьба состоялась, и переложу все хлопоты на Шольц. Раз ваша дочь предпочитает стать женой кассира вместо того, чтобы называться супругой одного из первых сенаторов Швеции – что ж, на то ее воля. У вас нет ни малейших оснований опасаться, что выбор Эрнестины повлияет на предоставление благ, коими я пообещал вас вознаградить. Теперь мне нужно срочно уехать. Едва я улажу некоторые свои дела, за вами с дочерью заедет моя карета. Вы с Эрнестиной отправитесь в Стокгольм. Герман может последовать за вами и тотчас жениться на Эрнестине. Либо он предпочтет дождаться вашего назначения на обещанный мною пост и тогда заключить еще более выгодный для себя союз.

– О почтенный человек! – воскликнул Сандерс, пожимая руки графу. – Сколько обязательств вы на себя берете! Услуги, кои вы желаете оказать нам, тем более ценны, что они совершенно бескорыстны, и сверх того, требуют от вас самопожертвования… Ах, сенатор! Вот поистине вершина человеческого великодушия. В наш век, когда добродетели столь редки, подобное благородство возносит вас до небес.

– Друг мой, – сказал сенатор в ответ на восхваления полковника, – честный человек первым наслаждается совершенными им благодеяниями. Разве одного этого не достаточно для его счастья?

Полковник поспешил пересказать дочери свою необычайную беседу с Окстьерном. Эрнестина была растрогана до слез и все приняла на веру. Высокие души доверчивы, их легко убедить в том, на что они сами способны. Герман оказался менее легковерным. Несколько неосторожных слов, вырвавшихся у Шольц, не сумевшей скрыть радости по поводу столь удачного развития планов ее мести, – породили в его душе сомнения, и он не замедлил поделиться ими с возлюбленной. Эта утонченная девушка успокоила его, заявив, что человек столь знатного происхождения и столь высокого ранга, как Окстьерн, не способен на обман… Святая простота! Она еще не ведала, что пороки, подкрепленные высоким происхождением и богатством и приободренные безнаказанностью, становятся еще более опасными. Герман заявил возлюбленной, что желает объясниться с графом с глазу на глаз. Эрнестина запретила ему любые насильственные действия. Молодой человек настаивал на их применении. В конце концов, прислушиваясь лишь к голосу своей гордыни, любви и отваги, он заряжает два пистолета и на следующее утро врывается в спальню графа, застав того еще в постели.

– Сударь, – начинает Герман, полный решимости, – я пришел к вам, как к человеку чести. Имя ваше, положение и богатство призваны меня в этом убедить. Итак, остается лишь потребовать вашего честного слова, сударь, то есть вашего письменного обязательства, что вы отказываетесь от всяческих притязаний на Эрнестину. Иначе я вынужден буду предложить вам один из этих пистолетов, и тогда каждый из нас получит возможность застрелить другого.

Сенатор, несколько оглушенный таким приветствием, сперва поинтересовался, хорошенько ли подумал Герман прежде чем являться сюда и отдает ли он себе отчет, что человек столь высокого ранга, как граф, не обязан давать удовлетворение столь незначащему лицу.

– Обойдемся без инвектив, сударь, – ответил Герман. – Я здесь не для того, чтобы их выслушивать, а напротив, для того, чтобы выяснить, на каком основании наносите мне оскорбление вы, пытаясь соблазнить мою возлюбленную. Вы говорите: лицо столь незначащее? Да будет вам известно, сенатор, что любой человек вправе требовать от другого удовлетворения как за нанесенное ему оскорбление, так и за отнятое у него добро. Предрассудок разделения людей по рангам – не более, чем химера. Природа создала всех людей равными. Нет ни одного смертного, кто не вышел бы из ее утробы голым и неимущим и кого бы она сохраняла или уничтожала каким-то особым способом. На мой взгляд, один человек отличается от другого лишь мерой своей добродетели. И более всего достоин презрения именно тот, кто, пользуясь привилегиями, дарованными ему ложными условностями, безнаказанно предается пороку. Поднимайтесь, граф, будь вы хоть сам государь, я все равно потребовал бы от вас сатисфакции. Еще раз повторяю – я не отступлюсь. Так что поторопитесь защищаться, а иначе я просто пристрелю вас.

– Минутку, – сказал Окстьерн, одеваясь, – присаживайтесь, молодой человек, может прежде чем драться, позавтракаем вместе… В такой милости вы мне не откажете?

– Я к вашим услугам, граф, – ответил Герман. – Однако надеюсь, после этого вы ответите на мой вызов.

Звонят, подают завтрак. Сенатор приказывает оставить его с Германом наедине и после первой чашки кофе спрашивает, были ли его действия согласованы с Эрнестиной.

– Разумеется, нет, сенатор. Она не знает, что я у вас. Эрнестина о вас лучшего мнения, она даже сказала, что вы готовы оказывать мне услуги.

– В таком случае, чем же объясняется ваш неблагоразумный поступок?

– Опасением быть обманутым, уверенностью, что, любя Эрнестину, невозможно от нее отказаться и, наконец, просто желанием объясниться.

– Что ж, вы добьетесь столь желанной для вас ясности, Герман. И хотя ваше недостойное поведение заслуживает с моей стороны лишь попреков… и неразумными своими действиями вы могли изменить мои добрые намерения в отношении дочери полковника, я все же сдержу данное слово… Да, Герман, вы женитесь на Эрнестине, раз я пообещал, так и будет. Не думайте, молодой человек, что я вам ее уступаю, вам я бы ничего не уступил. Этого добилась от меня Эрнестина, и ради ее счастья я жертвую своим собственным.

– О какое благородство!

– Я уже сказал, вам не за что благодарить меня. Я стараюсь лишь для Эрнестины и от нее одной жду признательности.

– Позвольте и мне присоединиться к ней, сенатор, позвольте принести вам тысячу извинений за мою несдержанность… Однако, сударь, могу ли я рассчитывать на ваше слово, и если вы действительно намерены сдержать его, не откажитесь ли вы изложить ваше обещание письменно?

– Я напишу все, что вы пожелаете, хотя считаю это бессмысленным – несправедливые подозрения лишь подчеркивают необдуманность и дерзость вашего поступка.

– Это необходимо для спокойствия Эрнестины!

– Она не столь недоверчива, как вы. Она полагается на меня. А впрочем, не имеет значения. Я напишу, однако письмо будет адресовано Эрнестине. Любая другая форма обязательства неприемлема: я не смогу оказать вам услугу, не унизившись перед вами…

Сенатор берет письменный прибор и выводит следующие строки:

«Граф Окстьерн обещает Эрнестине Сандерс, что она будет свободна в своем выборе. Он также обязуется принять необходимые меры, чтобы она могла беспрепятственно наслаждаться радостями супружества, чего бы это не стоило тому, кто ее обожает и чья жертва будет столь же неизбежной, сколь жестокой».

Несчастный Герман не уловил страшный смысл этого послания. Он схватил его, покрыл поцелуями, еще раз принес графу свои извинения и помчался к Эрнестине, торопясь представить ей печальные трофеи своей победы.

Барышня Сандерс пожурила Германа. Она выговорила ему за его недоверие по отношению к ней. После чего заметила, что Герману впредь не следует держать себя столь вызывающе с человеком, стоящим выше его по положению. Следовало также опасаться, что граф, уступивший лишь из соображений собственной безопасности, по зрелом размышлении может решиться на крайние меры, губительные для них обоих, и во всех случаях, весьма неблагоприятные для ее отца. Герман успокоил возлюбленную, показал ей записку… Эрнестина прочла, не обнаружив ее двусмысленности. Поделились своими заботами с полковником. Тот в еще более резкой манере, нежели дочь, высказался против неосмотрительного поведения молодого человека. Тем не менее все уладилось, и трое нашей друзей, безоглядно поверивших в обещания графа, расстались в спокойном расположении духа.

Тем временем Окстьерн после сцены с Германом поспешил в апартаменты Шольц и рассказал ей обо всем, что недавно случилось. Дерзкий поступок молодого человека окончательно убедил Шольц, что у нее не оставалось никаких шансов соблазнить его. И эта злобная женщина с еще большей решимостью приняла сторону графа, пообещав содействовать ему до конца, вплоть до полного уничтожения злосчастного Германа.

– В моих руках верное средство погубить его, – говорила эта мегера… – у меня есть второй ключ от кассы – он не знает об этом. Я заранее произведу учет переводных векселей на сто тысяч дукатов для негоциантов из Гамбурга, после чего лишь от меня одной будет зависеть – брать ли его с поличным. С этой минуты он вынужден будет сделать выбор: жениться на мне или погибнуть.

– Если он выберет последнее, прошу незамедлительно известить меня, – сказал граф. – И тогда, будьте уверены, я найду наилучший способ отомстить за нас обоих.

Итак, двое негодяев, объединенных общими низменными интересами, возобновили подготовку осуществления своих коварных замыслов, наполняя их еще более гнусным и недостойным содержанием.

Для приведения в порядок своих дел Окстьерну требовалось на время расстаться с полковником и его дочерью. В разговоре с Эрнестиной граф держался сдержанно. Вместо выражений любви и своих истинных намерений, лицемер употребил все свое мастерство и явил собой образец благородства и бескорыстия. Он снова осыпал Сандерса обещаниями о его продвижении по службе и условился с ним о предстоящей поездке в Стокгольм. Граф предлагал Сандерсу и Эрнестине апартаменты у себя в доме. Однако полковник ответил, что предпочитает поселиться у своей кузины Плорман, которая собиралась оставить наследство его дочери. Проявив подобную заботу и участие, Эрнестина подтвердит свое дружеское расположение к старой тетушке, готовой существенно увеличить ее состояние. Окстьерн одобрил такой план. Эрнестина боялась морских путешествий, поэтому ехать договорились в карете. Расставание проходило при взаимных уверениях в дружбе и почтении, и никто ни разу не обмолвился о выходке молодого человека.

Шольц продолжала свое притворство в отношениях с Германом. Стремясь затаиться перед нанесением решающего удара, она не заговаривала о своих чувствах и никак их не выражала. В ее поведении, как и в прежние времена, сквозило лишь доверие и благожелательность. Она не сказала Герману о том, что осведомлена о его безрассудной выходке в доме сенатора. И наш простодушный юноша решил, что граф предусмотрительно скрыл от нее сцену, в которой выглядел не в самом выгодном свете.

Тем не менее, для Германа не было тайной, что полковник с дочерью вскоре собираются покинуть Норрчёпинг. Однако непоколебимо уверенный в преданности возлюбленной, в дружеских чувствах полковника и в истинности обещаний графа, он ничуть не сомневался: главная забота Эрнестины в Стокгольме – воспользоваться покровительством графа для их скорейшего воссоединения. Эрнестина беспрестанно уверяла в этом Германа, и намерения ее были совершенно искренними.

Так продолжалось еще несколько недель. Наконец в Норрчёпинге появилась роскошная карета, сопровождаемая многочисленными лакеями. Им было велено передать полковнику Сандерсу письмо от графа Окстьерна, а также выслушать приказания этого офицера относительно его поездки в Стокгольм вместе с дочерью, для чего и предназначался посланный экипаж. Письмо содержало сообщение для Сандерса о том, что благодаря заботам сенатора, вдова Плорман подготовила для родственников самые лучшие в своем доме покои, что полковник и его дочь вольны приехать, когда им будет угодно, и что граф ждет момента, когда сможет уведомить своего друга Сандерса об успехе первых ходатайств в его пользу. Что касается Германа, – продолжал сенатор, – ему следует дать время для спокойного завершения взаимных расчетов с госпожой Шольц, в результате чего его состояние будет приведено в надлежащий порядок, и он станет еще более достойным претендентом на руку прекрасной Эрнестины. От подобного устройства дел в выигрыше окажутся все. Полковник за этот период будет удостоен пенсии, а возможно, и нового звания и также сможет предоставить дочери дополнительные блага.

Оговорки и условия, содержащиеся в письме, не понравились Эрнестине. Они пробудили в ее душе смутные подозрения, которыми она не замедлила поделиться с отцом. Полковник заверил ее, что всегда представлял себе планы Окстьерна именно таким образом. На самом деле, – продолжал Сандерс, – какой смысл Герману уезжать из Норрчёпинга, пока он не уладил расчеты с этой Шольц? Эрнестина пролила немало слез, душа ее терзалась противоречивыми чувствами – любовью к Герману и страхом навредить отцу, и она не осмелилась настаивать, хотя испытывала непреодолимое желание воспользоваться дарами сенатора лишь после того, как ее бесценный возлюбленный окажется полностью свободным от обязательств.

Итак, надо было определяться с отъездом. Герман был приглашен к полковнику на прощальный ужин. Сцена расставания была необыкновенно трогательна.

– О моя милая Эрнестина, – говорил Герман с глазами, полными слез. – Я расстаюсь с вами и не знаю, увидимся ли мы вновь. Вы оставляете меня в обществе нашей недоброжелательницы… безжалостной женщины, которая, несмотря на искусное притворство, еще лелеет свои чувства. Кто придет мне на выручку, когда эта мегера обрушит на меня град сокрушительных ударов, едва убедится, что отныне я, как никогда, решительно настроен следовать за вами повсюду, и никому на свете не буду принадлежать, кроме вас… А вы… куда отправляетесь вы, великий Боже!.. Туда, где будете полностью зависеть от мужчины, который был в вас влюблен… и продолжает любить вас… и чья добровольная жертва весьма сомнительна. Он совратит вас, Эрнестина, ослепит вас своим блеском, и мне, несчастному, покинутому Герману останется лишь оплакивать невозвратную потерю.

– Сердце Эрнестины навеки отдано Герману, – сказала юная Сандерс, сжимая ладони любимого. – Стоит ли опасаться быть обманутым, владея таким богатством?

– Ах! Если бы я был уверен, что никогда его не лишусь! – воскликнул Герман, падая к ногам своей прекрасной возлюбленной. – Если бы мог убедить Эрнестину смело отвергать любые домогательства – нет и не будет никого на свете, кто любил бы ее сильнее, чем я!

Отчаявшийся юноша вымолил у Эрнестины разрешение сорвать с ее розовых губок драгоценный поцелуй – в залог истинности ее заверений. Целомудренная и осмотрительная Эрнестина, никогда не позволявшая этого прежде, сочла, что в подобных обстоятельствах стоит уступить. Она склонилась к возлюбленному. Герман заключил ее в объятия и, сгорая от любви и желания, теряя рассудок от обуревающей его темной волны наслаждения, выразимого лишь слезами, запечатлел свои священные огненные клятвы на прекраснейших в мире устах, получив в ответ от слившихся с ним губ сладчайшие подтверждения любви и постоянства.

И вот он настает, роковой час разлуки. Разве для двух истинно любящих сердец существует различие между расставанием и смертью? Покидая любимых, мы ощущаем, как сердце наше разбивается и рвется на части. Органы наши словно соединены незримой нитью с предметом нашей любви – потому они, казалось, слабеют и увядают, если он оставляет нас. Хочется то бежать прочь, то возвращаться, то расставаться, то снова слиться в объятиях, словом, невозможно ни на что решиться окончательно. И вот любви настает конец – метания прекращаются. Из нашего тела, казалось, уходит сама жизнь. То, что сохраняется, представляется нам безжизненным, мы словно мертвеем. И лишь в отделившемся от нас предмете любви пытаемся обнаружить утраченный смысл существования.

Тотчас после ужина решено было отправляться в путь. Эрнестина обращает свой взор к возлюбленному. Тот в слезах. Душа ее разрывается…

– О, отец! – восклицает она, и слезы ее потекли ручьем. – Вы видите, какую жертву приношу я ради вас!

И бросаясь в объятия Германа, говорит ему:

– О ты, кого я всегда любила, ты, кого буду обожать до самой могилы, прими от меня еще одну клятву. В присутствии отца моего, клянусь, что никому не буду принадлежать, кроме тебя. Пиши мне, думай обо мне, верь только мне одной и считай меня презреннейшей из женщин, если я отдам кому-нибудь, кроме тебя, мою руку или мое сердце.

Герман в ужасном смятении. Согнувшись до земли, он припадает губами к ногам своей богини. Кажется он вкладывает всю душу в пылкие поцелуи, словно пытаясь их огнем удержать Эрнестину…

– Я больше не увижу тебя… не увижу никогда, – говорил он ей, смешивая слова с рыданиями… – Отец мой, позвольте мне последовать за вами, не миритесь с тем, что у меня отнимают Эрнестину. Если же таков приговор моей судьбы – что ж, тогда своей рукой вонзите шпагу в мою грудь!

Полковник старался унять своего юного друга, заверяя, что никогда не станет противиться намерениям дочери. Однако ничто не в силах успокоить встревоженную любовь. Немногие любящие расстаются при столь роковых обстоятельствах. Герман слишком хорошо это чувствовал. Как не отгонял он от себя дурные мысли – сердце его мучительно сжималось. Пора ехать. Подавленная горем Эрнестина… с глазами полными слез устремляется вслед за отцом в карету и отъезжает, провожаемая прощальными взглядами любимого. В этот миг Герману почудилось, будто тени смерти обволакивают погребальную колесницу, похищающую самое ценное его сокровище, он стонет, скорбно взывая к Эрнестине, его заблудшая душа следует за ней, больше он ничего не может разглядеть… все ускользает… теряется в густой ночной тьме. Несчастный возвращается в дом Шольц в ужасном замешательстве, отчего еще сильнее возбуждает ревность этой опасной хищницы.

Полковник прибыл в Стокгольм рано утром. Когда он подъехал к дому госпожи Плорман, в дверях уже стоял сенатор Окстьерн. Он вежливо подал руку Эрнестине. Несмотря на то, что полковник уже несколько лет не виделся со своей родственницей, он был принят весьма любезно. Правда, нетрудно было заметить, что немалое влияние на столь блестящий прием оказала протекция сенатора. Эрнестина была окружена восхищением и заботами. Тетушка уверяла, что ее очаровательная племянница непременно затмит всех столичных красавиц. С первого же дня для Эрнестины устраивались самые невероятные развлечения. Цель была ясна – одурманив и опьянив, заставить ее поскорее забыть своего возлюбленного.

Особняк госпожи Плорман находился в весьма безлюдном квартале. Престарелая тетушка была изрядно скупа и редко устраивала приемы. Граф был хорошо осведомлен о ее привычках, и его вполне устраивало, что полковник предпочел поселиться именно в таком месте.

В то время в доме госпожи Плорман проживал один молодой гвардейский офицер. По степени родства он был ближе к тетушке, чем Эрнестина, и имел больше прав на ожидаемое наследство. Его звали Синдерсен. Это был славный малый, однако, по вполне объяснимым причинам, он не был расположен к более дальним, чем он сам, родственникам тетушки, похоже, имеющим равные с ним претензии на ее добро. Между ним и Сандерсами возник холодок в отношениях. Тем не менее, он вежливо держался с Эрнестиной и сумел ужиться с полковником. Словом, с помощью светского лоска, именуемого учтивостью, ему удалось спрятать свою вполне естественную при подобных обстоятельствах неприязнь.

А теперь оставим полковника обустраиваться в столице и вернемся в Норрчёпинг, дабы узнать, что там происходит, пока Окстьерн пускает в ход все средства, чтобы отвлечь отца, ослепить роскошью дочь и, наконец, довести до победного конца вынашиваемые им коварные планы.

Через неделю после отъезда Эрнестины в Норрчёпинг появились негоцианты из Гамбурга, потребовавшие сто тысяч дукатов, которые им должна была уплатить Шольц. Означенная сумма уже целую неделю хранилась в кассе у Германа. Однако мошенничество уже было совершено, и с помощью второго ключа деньги были вынуты. Госпожа Шольц задержала негоциантов до обеда, предупредив Германа, чтобы он подготовил наличность, поскольку гости в тот же вечер намерены отбыть в Стокгольм. Герман давно не заглядывал в кассу. Уверенный, что в ней несомненно находятся деньги, он смело открывает – и почти лишается чувств, обнаружив подстроенную ему кражу. Он мчится к патронессе…

– О, сударыня! – вскрикивает он в растерянности. – Нас обокрали.

– Обокрали? Да что вы, мой друг… Я слежу за тем, что происходит в моем доме. Сюда не заходил никто из посторонних.

– Тем не менее, сударыня, сюда явно кто-то заходил. Иначе и быть не могло, раз из кассы исчезли деньги… Во мне, надеюсь, вы вполне уверены?

– Прежде, Герман, я была в вас уверена, но не теперь. Когда у такого мальчишки, как вы, кружится голова от любви – страсти открывают его сердце навстречу любым порокам… Несчастный юноша, поостерегитесь, прежде чем играть со мной. Мне сию же минуту нужны деньги. Если вы виновны – откройтесь… Имейте в виду: не пожелаете сознаться – я привлеку к ответственности за это роковое преступление не только вас одного… Эрнестина отбывает в Стокгольм именно тогда, когда пропадают мои деньги… Кто знает, не выехала ли она уже за пределы королевства?.. Она скрывается первой, чуть погодя за ней следуете вы… Это заранее подготовленное ограбление.

– Нет, сударыня, и еще раз нет, вы сами не верите в то, что говорите, – твердо отвечает Герман. – Вы в это не верите, сударыня. Неопытный мошенник не начинает со столь крупных сумм. На тяжкие же преступления способно лишь погрязшее в пороках сердце. Можете ли вы упрекнуть меня в хоть в чем-нибудь, что дало бы вам повод для подобных обвинений? Если бы я совершил кражу, неужели я бы сейчас находился в Норрчёпинге? Ведь уже неделю назад вы предупредили меня, что должны дисконтировать эти векселя. Неужели я, похитив деньги, дерзнул бы спокойно дожидаться здесь, пока раскроется мой позор? Правдоподобно ли такое поведение? Какие у вас основания подозревать меня?

– Не собираюсь искать для вас оправдания, Герман. Я – потерпевшая сторона и лишь устанавливаю факт свершения преступления. В ваши обязанности входит сохранность моей кассы. Вы один отвечаете за нее. Когда я испытываю нужду в деньгах, которые определенно должны в ней находиться, касса оказывается пуста. Замки не повреждены. Никто из слуг не исчез. Подобная кража без взлома и без следов может быть совершена лишь тем, у кого есть ключ. В последний раз призываю вас задуматься, Герман. Я задержу этих негоциантов еще на сутки. Завтра вы кладете на место мои деньги… или вами займутся органы правосудия.

Проще испытать, чем передать словами отчаяние, охватившее Германа, когда он вернулся к себе. Он обливался слезами, обвинял небеса, обрекшие его на жизнь, преисполненную злоключений. Отныне перед ним открывались лишь два пути: бежать или пустить себе пулю в лоб… Еще не успев как следует все сопоставить, он гневно отбрасывает саму мысль о подобном выборе… Умереть неоправданным… не покончив с подозрениями, которые, быть может, причинят боль Эрнестине? Утешится ли она, полагая, что отдала свое сердце человеку, способному на такую низость? Ее утонченная душа не снесет бесчестья и угаснет от горя… Бежать – значит признать себя виновным. Честному человеку, однако, не пристало изображать даже видимость свершенного им злодейства. И Герман предпочитает отдаться на волю рока. Он составляет письма сенатору и полковнику. Первого просит о протекции, второго – о дружеской поддержке. Герман почти не сомневается в честности Окстьерна и твердо уверен в порядочности Сандерса. Он описывает обоим постигшее его несчастье, уверяя их в своей невиновности. Дает понять полковнику, насколько гибельными могут оказаться обвинения со стороны женщины, чье сердце обуреваемо ревностью и которая не упустит столь удобного случая погубить его. Он просит полковника незамедлительно дать ему наставления, как поступить в столь безвыходной ситуации. Сам же он подчиняется промыслу небесному в надежде на то, что высшая справедливость не допустит наказания невиновного.

Нетрудно представить, какую ужасную ночь провел наш молодой герой. Наутро Шольц вызывает его в свои покои.

– Ну что, друг мой! – начинает она, изображая искреннее участие. – Готовы ли вы признать свою вину и решились ли наконец поведать мне причину столь невероятного поступка с вашей стороны?

– Сударыня, я готов предстать перед правосудием, дабы доказать свою невиновность, – смело отвечает молодой человек. – Будь я виновен – я сейчас не находился бы в вашем доме. Вы оставили мне время для побега, но я этим не воспользовался.

– Возможно, вы рассчитали, что не успеете уйти от преследования и смекнули, что побег означал бы для вас окончательный приговор. Бегство выдало бы в вас жулика-новичка, упорство же ваше заставляет предположить, что речь идет уже не о первом вашем опыте.

– Мы произведем наши взаимные расчеты, когда вам будет угодно, сударыня. И до тех пор, пока в них не будет обнаружено погрешностей, – вы не вправе так обращаться со мной. Я же, в свою очередь, считаю себя вправе попросить: не торопитесь с оскорблениями, пока не дождетесь более верных доказательств моей виновности.

– Герман, неужели такого обхождения я заслуживаю от молодого мужчины, которого сама воспитала и на которого возлагала все свои надежды?

– Вы уклоняетесь от ответа, сударыня. Оговорки ваши удивляют меня, скажу больше – я нахожу их подозрительными.

– Не сердите меня, Герман, не нужно. Не досаждайте мне в минуту, когда вам должно постараться смягчить меня… – и, не в силах сдержать свой пыл, продолжает: – Ты ведь знаешь, неблагодарный, какие чувства питаю я к тебе! Никто на свете более меня не жаждет утаить твои прегрешения… Да если надо, я готова собственной кровью омыть твой позор… Послушай, Герман. Я все поправлю. В банке моих корреспондентов у меня лежит сумма, десятикратно превышающая эту пропажу… Сознайся, что виновен – вот все, что я прошу… дай согласие жениться на мне – и все позабудется.

– Ценой отвратительной лжи купить себе несчастье на всю жизнь?

– Что? Несчастье на всю жизнь? Предатель! Вот что означают для тебя узы, которые я так вожделею с тобой заключить? И это при том, что одного моего слова достаточно, чтобы навеки погубить тебя?

– Для вас не новость, сударыня, что сердце мое больше мне не принадлежит. Им безраздельно владеет Эрнестина. И все, что может нарушить наши с ней обязательства друг перед другом, неприемлемо для меня.

– Эрнестина?.. Не рассчитывай на нее. Она уже стала женой Окстьерна.

– Женой?.. Этого не может быть, сударыня, она дала мне слово и подарила свое сердце. Эрнестина не способна на обман.

– Все свершилось по взаимному согласию и с одобрения полковника.

– Небо праведное! Что ж, я сам все выясню. Тотчас мчусь в Стокгольм… Увижу Эрнестину и спрошу ее, правда ли то, в чем вы уверяете… Ах, о чем это я? Эрнестина предала своего возлюбленного! Нет, не может быть… Вы не знаете ее сердца, и потому верите в этот вымысел. Скорее солнце прекратит озарять нас своими лучами, чем душа Эрнестины осквернится подобным злодейством.

И молодой человек пытается уйти прочь из этого дома… Госпожа Шольц удерживает его:

– Герман, вы себя губите. Прислушайтесь к моим словам, друг мой, последний раз взываю к вашему благоразумию… Может, напрасно я все это вам рассказываю, но имейте в виду – против вас дают показания шестеро свидетелей. Они видели, как вы выносили из дома деньги и им известно, как вы собираетесь ими распорядиться. Вы питаете недоверие к графу Окстьерну. Вам понадобилась сотня тысяч дукатов, чтобы выкрасть Эрнестину и бежать с ней в Англию… Судебная процедура уже началась. Снова повторяю: одного моего слова довольно, чтобы остановить ее ход… Вот моя рука Герман, согласитесь принять ее – и дело ваше будет улажено.

– Сонмище подлых измышлений! – восклицает Герман. – Речи фальшивы и непоследовательны! Будь Эрнестина, как ты утверждаешь, женой сенатора, мне ни к чему было бы воровать для нее исчезнувшие у тебя деньги. Если же я похитил эту сумму для Эрнестины, значит, ложно то, что она – жена графа. Раз ты обманываешь столь беззастенчиво и нагло, значит кража эта – лишь западня, расставленная для меня твоей злобой. Но ничего… я найду… во всяком случае, тешу себя надеждой, что найду способ защитить свою честь. Тебе не удастся запятнать ее. Отыщутся и те, кто, убедившись в моей невиновности, раскроют преступления, на которые идешь ты, желая отомстить мне за пренебрежение к твоим чарам.

Произнеся это, он вырывается из все еще распростертых ему навстречу объятий Шольц, старающейся удержать его, и бросается на улицу, намереваясь направиться в Стокгольм… Несчастный! Он не представлял, насколько уже запутался в цепях…

У ворот дома его поджидают десять человек, они хватают его и грубо волокут в тюрьму, как последнего негодяя. Все это происходит на глазах этой бездушной женщины, казалось, испытывавшей наслаждение от зрелища бесконечного отчаяния, в которое повергла беднягу ее исступленная ярость.

– Ну вот и все! – восклицает Герман, очутившись взаперти. – Еще одна несправедливость. Остается лишь вопрошать небеса, какие новые невзгоды готовы они обрушить на мою и без того израненную душу. Окстьерн… Коварный Окстьерн, это ты вдохновил этот заговор, и я оказался жертвой ревнивой злобы и твоей сообщницы, и тебя самого… Так человек в один миг опускается до крайней степени унижения и несчастья! Я воображал, будто одно злодейство столь обесценивает жизнь человеческую… Но это не так… Чтобы считаться преступником, достаточно оказаться под подозрением. А чтобы быть раздавленным, достаточно лишь иметь влиятельных врагов! Но ты, моя Эрнестина… Ты, чьи клятвы еще согревают мою душу… Принадлежит ли мне по-прежнему твое сердце в эти тяжкие времена? Невинна ли ты, подобно мне? Не коснулась ли тебя вся эта грязь?.. О, Боже Правый! Что за отвратительные подозрения! Едва промелькнувшая мысль об этом угнетает меня сильнее всех свалившихся на меня бед… Эрнестина виновна… Эрнестина предала своего возлюбленного!.. Нет, ложь и клевета никогда не зародятся в недрах ее чувствительной души… А нежный поцелуй, чей вкус я все еще ощущаю… Единственный восхитительный поцелуй, который я получил от нее в дар, разве мог он исходить от уст, оскверненных обманом?.. Нет, нет, душенька моя, нет… нас обоих обманывают… Эти чудовища хотят воспользоваться моим положением, чтобы принизить меня в твоих глазах!.. Ангел небесный, не позволяй себя обольстить с помощью жалких людских уловок. Пусть душа твоя, источающая божественную чистоту, сумеет укрыться, – по примеру своего Создателя, – от земной неправедности!

Безмолвная темная тоска завладевает этим отверженным. Чем яснее осознает он неотвратимость своей судьбы, тем невыносимее становится его печаль и тем с большим исступлением бьется он в своих цепях. То он желает прибегнуть к помощи юридической защиты, то, минуту спустя, жаждет припасть к ногам Эрнестины. Он катается по полу, оглашая своды камеры пронзительными криками… Затем поднимается, стараясь смести преграды на своем пути, наваливается на них всем своим весом, ранит себя и окровавленный снова падает рядом с барьерами, которые ему не удается расшатать, и его единственным оружием становятся рыдания и слезы… Лишь в борьбе с этими приступами отчаяния его поверженная душа еще цеплялась за жизнь.

Ничто на свете не сравнимо с безысходностью положения узника, чье сердце сгорает от любви. Невозможность объяснений ежесекундно усугубляет любовные страдания. Божественные черты, столь обожаемые им на воле, здесь, в заточении, обращаются в змей, разрывающих душу. Тысячи химер завладевают им, попеременно сменяя друг друга: он то тревожен, то спокоен, то доверчив, то подозрителен, жаждет узнать правду – и в то же время боится ее. Он то ненавидит, то боготворит свой предмет, прощает его – и тут же обвиняет в измене. Душа его сродни бушующему морю – ибо в этой свободной стихии страсти насыщаются до предела лишь затем, чтобы после истощить и ослабить себя.

К Герману приходят на помощь и приводят его в чувства. Однако ему оказывают роковую услугу. К чему подносить к губам обреченного горькую чашу жизни, если на дне ее не остается ничего, кроме яда?

Ощущая необходимость защитить себя и осознавая, что жажда увидеть Эрнестину может быть утолена лишь при условии признания ее невиновности, он взял всю вину на себя. Началось расследование. Процесс оказался слишком крупным для провинциального трибунала, а потому было решено передать дело в высшую инстанцию в Стокгольм. Узника отправили в столицу, чем он – насколько это было возможно в его положении – оказался доволен, утешая себя мыслью, что будет там дышать одним с Эрнестиной воздухом.

– Я буду в том же городе, что и она, – с удовлетворением думал он. – Быть может, я что-то узнаю о своей участи… От Эрнестины наверняка все скрывают!.. А вдруг я смогу ее увидеть… Что бы ни случилось, там я буду подвергаться меньшим нападкам. Все, что находится рядом с Эрнестиной, очищается светом ее прекрасной души. Отблеск ее добродетелей распространяется на то, что окружает ее… Подобно тому, как солнечные лучи оживляют землю… Да, там, где находится она – мне нечего опасаться.

Бедняги влюбленные с вашими несбыточными мечтами!.. Грезы утешают вас, что ж, и это немало. А теперь оставим скорбящего Германа и проследим, что же происходило в Стокгольме с интересующими нас лицами.

Эрнестина, проводя время в бесконечных рассеяниях и празднествах, не позабыла о своем дорогом Германе. Невиданными зрелищами удалось ослепить лишь глаза ее, сердце же было преисполнено нежности к возлюбленному и билось лишь для него одного. Ей хотелось, чтобы он разделил с ней все удовольствия. Развлечения без Германа казались ей бесцветными. Она рвалась к нему, он мерещился ей повсюду – и всякий раз, убеждаясь, что это всего лишь иллюзия, она еще острее ощущала реальность утраты. Несчастная не знала, в каком ужасном положении оказалася тот, кто безраздельно владел ее душой. Она получила от Германа только одно письмо, написанное в ожидании прибытия негоциантов из Гамбурга. Позже были приняты все меры, чтобы она больше не получала писем. Стоило ей проявить беспокойство по этому поводу – отец с сенатором в один голос уверяли, что задержки связаны с необычайной занятостью молодого человека, и трепетная Эрнестина, чья чувствительная душа старалась избежать излишних треволнений, шла на поводу у тех, кто успокаивал ее. Едва в ней просыпались новые сомнения – ее тотчас просили умиротвориться. Полковник – от чистого сердца, сенатор – подло обманывая. Так, пока ее призывали к спокойствию, у нее под ногами незаметно разверзалась бездна.

Окстьерн развлекал и Сандерса. Он ввел его в круг министров. Высокая честь льстила полковнику, и он терпеливо дожидался исполнения обещаний графа, беспрестанно повторявшего, что сколь ни велики его старания, путь ко двору долог и труден.

Тем временем опытный искуситель Окстьерн, понимая, что преуспеть можно не только с помощью задуманных им преступлений, время от времени вел переговоры с той, кого так неистово желал совратить, на языке любви.

– Мне все чаще приходится сожалеть о своих хлопотах, – говорил он Эрнестине. – Чувствую, как власть ваших глаз мало-помалу одерживает верх над моей решимостью. Долг чести требует, чтобы я соединил вас с Германом, сердце же мое противится. О Небо праведное! Отчего щедрая рука природы наградила очаровательную Эрнестину столькими прелестями и столькими слабостями – сердце Окстьерна? Ах, не будь вы так прекрасны, мне было бы гораздо проще услужить вам, и не будь вы так неприступны, я не был бы так пылко влюблен!

– Граф, – отвечала встревоженная его речами Эрнестина, – я полагала, вы уже освободились от подобных чувств, и не подозревала, что они по-прежнему вас занимают!

– Не будьте несправедливы к нам обоим. Возможно ли согласиться с мыслью, что произведенное вами впечатление может померкнуть! Возможно ли предположить, что потрясение, испытанное моим сердцем от встречи с вами, не сохранится в нем навеки!

– Могут ли в таком случае переживания ваши сочетаться с соблюдением чести? Ведь вы связали себя священной клятвой, что привезете меня в Стокгольм исключительно ради продвижения по службе отца и ради нашего соединения с Германом.

– Опять вы о Германе, Эрнестина! Господи! Неужели роковое это имя никогда не сотрется из вашей памяти?

– Никогда, сенатор, будьте уверены – оно не сойдет с моих уст до тех пор, пока милый этот образ будет воспламенять душу Эрнестины. И считаю своим долгом предупредить вас – помешать тому может только смерть. Однако, граф, отчего вы медлите с исполнением данных мне обещаний?.. Согласно вашим уверениям, мне предстояла скорая встреча с единственным предметом моей любви. Отчего же Герман не появляется в Стокгольме?

– Причина волнующей вас задержки очевидна – он еще не уладил свои расчеты с вдовой Шольц.

– И после этого мы увидимся?

– О да… вы его увидите, Эрнестина… обещаю, я покажу вам его, чего бы мне это ни стоило… в каком бы месте это ни случилось… Вы увидите его, непременно… А как будет вознаграждена моя предупредительность?

– Радость от оказания услуги, граф, – самая лестная награда для чувствительного сердца.

– Обрести ее ценой требуемой вами жертвы – значит заплатить очень дорого. Вы полагаете, найдется много душ, способных на подобное самоотречение?

– Чем дороже оно вам обойдется, тем более я стану вас уважать.

– Уважение! Ах, как холодно оно в сравнении с моим чувством к вам!

– Но ведь это единственное чувство, какого вы можете от меня добиться. Отчего же не удовольствоваться им?

– Никогда… никогда! – воскликнул граф, бросая бешеные взоры на несчастное создание. И резко встав, бросил ей вслед: – Ты еще не знаешь, какую душу растревожила… Ах, Эрнестина… девочка… как ты слепа… недооценивая эту душу, и не понимая, на что толкаешь ее пренебрежительным своим презрением!

Нетрудно догадаться, что последние слова графа взволновали Эрнестину. Она тут же все пересказала полковнику, но тот был убежден в порядочности сенатора и совсем иначе, чем Эрнестина, истолковал его слова. Легковерный Сандерс, все еще лелеявший честолюбивые замыслы, порой возвращался к разговору о том, что сенатор – более завидный жених, чем Герман. Однако девушка напоминала о данном слове, и честный прямодушный полковник чувствовал себя связанным обязательством. Поддаваясь слезам Эрнестины и божась, что будет беспрестанно напоминать графу об обещаниях, данных им обоим, он уверял дочь: едва обнаружится неискренность намерений Окстьерна, он тотчас увезет ее обратно в Норрчёпинг.

И именно в этот момент безжалостно обманутым отцу и дочери приходит по письму от Шольц, с которой они расстались наилучшим образом. В письмах сообщается, что Герман в прекрасном здравии и просит простить его за долгое молчание. У него очень много работы по представлению счетов – обнаружились некоторые неточности, вполне объяснимые, ведь он в печали от разлуки с любимой, именно поэтому он вынужден был попросить свою благодетельницу подать о себе весть. Он умоляет своих близких не волноваться, поскольку не позднее, чем через неделю госпожа Шольц лично позаботится о том, чтобы доставить Германа в Стокгольм к ногам Эрнестины.

Послания эти немного успокоили влюбленную красавицу, но не рассеяли ее сомнений…

– Письмо написать недолго, – говорила она. – Почему же Герман не потрудился сделать это? Ему должно понимать, что одно слово, начертанное его рукой, значило бы для меня больше двадцати посланий от женщины, остерегаться которой у нас есть все основания.

Сандерс старался ободрить свою дочь. Доверчивая Эрнестина шла навстречу уговорам полковника, старавшегося для ее же блага, но мгновение спустя огненные стрелы тревоги вновь вонзались ей в сердце.

Тем временем дело Германа шло своим чередом. Сенатор успел переговорить с судьями и порекомендовал им продолжать расследование в строгой тайне. Ему удалось доказать – если дальнейший ход судебного процесса станет достоянием широкой публики, то сообщники Германа, захватившие деньги, успеют скрыться за границей. Может, они уже сделали это раньше, но в любом случае, они примут меры предосторожности – и тогда следствию ничего уже нельзя будет обнаружить. Этот кажущийся правдоподобным довод побуждал судей хранить молчание. Итак, все происходило в городе, где проживали Эрнестина и ее отец, никто из них ни о чем не ведал, и оба они были лишены всякой возможности что-либо разузнать.

Таково было положение вещей, когда полковник впервые в жизни был удостоен приглашения на обед к военному министру. Окстьерн отказался сопровождать его туда под предлогом, что у него самого в этот день прием на двадцать персон. При этом он дал Сандерсу понять, что милость министра была его рук делом и не преминул напомнить о необходимости принять подобное приглашение. Полковник и сам не желал казаться неучтивым. Он понадеялся, что присутствие на этом злосчастном обеде будет способствовать его процветанию. Итак, он одевается со всей возможной тщательностью и, оставив свою дочь на попечение Плорман, отправляется к министру.

Не прошло и часа, как к Эрнестине явилась госпожа Шольц. Обмен любезностями был краток.

– Поторопитесь, – сказала негоциантка, – сейчас мы с вами отправляемся в дом графа Окстьерна. Только что я привезла туда Германа и спешу сообщить, что и покровитель, и возлюбленный – оба ждут не дождутся вашего прихода.

– Там Герман?

– Да, он самый.

– Отчего же он не последовал за вами сюда?

– Прежде всего, ему подобает оказать знаки внимания графу, что вполне естественно. Сенатор влюблен в вас, однако жертвует своими чувствами в пользу этого молодого человека. Разве Герман не обязан выразить ему свою признательность?.. Не сделать этого – верх неблагодарности!.. Видите, с какой стремительностью оба они послали меня за вами… Сегодня – день жертвоприношений, мадемуазель, – продолжала Шольц, лицемерно улыбаясь Эрнестине, – идите и смотрите, как все они свершатся.

В душе несчастной девушки боролись страстное желание мчаться туда, где, как ее уверяли, находился Герман – и боязнь опрометчивого визита в дом графа в отсутствие отца. Она никак не могла принять решение. Шольц торопила ее с ответом, и Эрнестина подумала, что в подобном случае вполне разумно обратиться за советом к тетушке Плорман. Быть может, тетушка или хотя бы кузен Синдерсен смогут сопровождать ее. Однако кузена не оказалось дома, а вдова Плорман ответила, что дворец сенатора – место настолько пристойное, что, отправляясь туда, юная особа решительно ничем не рискует. К тому же, – добавила тетушка, – племянница и сама хорошо знает дворец, ведь она уже не раз бывала там с отцом. Эрнестине нечего опасаться, раз ее сопровождает столь знатная и почтенная дама, как госпожа Шольц. Сама тетушка, конечно же, непременно, присоединилась бы к ним, если бы не мучительный недуг, вот уже десять лет удерживающий ее в стенах собственного дома.

– Вы ничем не рискуете, дорогая племянница, – повторяла Плорман. – Там, где вас ожидают, вы будете в полной безопасности. Как только вернется полковник, я тотчас сообщу ему, где вас искать.

Вдохновленная советом тетушки, как нельзя лучше соответствовавшим ее собственным представлениям, Эрнестина садится в карету Шольц, и они вдвоем прибывают к сенатору. Тот встречает их у ворот своего особняка.

– Бегите, очаровательная Эрнестина, – начал он, подавая ей руку, – идите, насладитесь и вашим триумфом, и жертвой, принесенной мною совместно с достойной сей госпожой, идите, убедитесь, насколько благородство натур возвышенных преодолевает все прочие чувства…

Эрнестина позабыла о своей сдержанности. Сердце ее колотилось от нетерпения. Если верить утверждению, что женщина хорошеет от предвкушения счастья, то Эрнестина в этот миг, несомненно, заслуживала всеобщего восхищения… Что-то все же настораживало ее, мешая отдаться охватившему ее нежному томлению. Несмотря на дневное время, в доме не видно прислуги… Царящая повсюду напряженная тишина. Никто не произносит ни слова. Лишь старательно запираются за ней бесшумные двери. Чем дальше углубляешься, тем сильнее сгущается мрак. Зловещие приготовления настолько напугали Эрнестину, что еще не дойдя до приемных покоев, она едва не лишилась чувств. Наконец она очутилась в просторном салоне, с видом на городскую площадь. Однако окна и ставни со стороны площади плотно затворены. Слабые солнечные лучи пробиваются лишь сквозь жалюзи едва приоткрытого заднего окошка. В комнате, куда входит Эрнестина, нет ни души. Несчастная едва переводит дух, но осознавая, что безопасность ее отныне зависит от ее самообладания, она, не теряя хладнокровия, спрашивает:

– Сударь, что означает это уединение, это пугающее безмолвие… эти тщательно запираемые двери, эти едва пропускающие свет окна? Столько предосторожностей вызывают у меня тревогу… Где Герман?

– Присядьте, Эрнестина, – говорит сенатор, усаживая ее между собой и Шольц… – успокойтесь и выслушайте меня. С той поры, как вы покинули Норрчёпинг, произошло немало событий. И тот, кому вы отдали свое сердце, к несчастью, оказался его недостоин.

– О Небо! Вы меня пугаете.

– Ваш Герман – негодяй, Эрнестина. Теперь остается выяснить, не принимали ли участие и вы в крупной краже, которую он учинил в доме госпожи Шольц. Вы тоже под подозрением.

Эрнестина гордо поднимается, движения ее уверенны.

– Вот и раскрылись ваши уловки, граф, – твердо произносит она. – Да, понимаю, как неосмотрительно поступила… Теперь все пропало… Я в руках злейших врагов… И мне не миновать нависшей надо мной беды…

И, упав на колени, с воздетыми к небу руками, восклицает:

– Всевышний! Ты – мой единственный заступник, не отдавай невинность на поругание злодейству и пороку!

– Эрнестина, – говорит госпожа Шольц, поднимая ее против воли и усаживая на прежнее место, – вам здесь надлежит не молиться Богу, а отвечать за содеянное. Сенатор пока вас не обвиняет. Ваш Герман украл у меня сто тысяч дукатов. Затем он намеревался похитить вас – но тут, к счастью, все стало известно. Герман арестован, однако деньги не найдены. Он же отрицает, что присвоил их. Все это позволяет предполагать, что деньги переданы вам. Тем временем, дело Германа принимает самый дурной оборот. Свидетельские показания не в его пользу. Многие жители Норрчёпинга видели, как ночью он выходил из моего дома, пряча под плащом мешки. Преступление окончательно доказано, и в настоящее время ваш любовник находится в руках правосудия.

– Герман виновен! Эрнестина под подозрением! И вы, сударь, поверили?.. Вы могли поверить в такое?

– Эрнестина, сейчас у нас нет времени ни для обсуждения этого дела, ни для долгих размышлений. Нам остается лишь, не теряя ни минуты, принять решительные меры. Мне не хотелось расстраивать вас понапрасну, и прежде чем действовать, я сначала ознакомился со всеми обстоятельствами дела. Мне стало ясно, что против вас – нет ничего, кроме подозрений. Поэтому я постарался уберечь вас от унизительного заключения. Я пошел на это лишь ради вас и ради вашего отца. Что же до Германа – тут ничего не поделаешь, он действительно виновен… хуже того, милая моя, содрогаюсь, произнося эти слова… он приговорен.

Эрнестина бледнеет:

– Герман приговорен… Он – сама невинность!.. О Небо праведное!

– Все еще можно поправить, Эрнестина, – живо продолжает сенатор, заключая ее в объятия, – все еще можно поправить, поверьте… не противьтесь больше сжигающему меня пламени, окажите мне немедля милости, коих я от вас добиваюсь, и я тотчас побегу к судьям… они там, Эрнестина, – Окстьерн указывает в сторону городской площади, – они собрались, чтобы завершить эту жестокую расправу… Я помчусь туда… принесу им сто тысяч дукатов, заявлю, что недоразумение произошло по моей вине. Госпожа Шольц также откажется от обвинений против Германа и удостоверит: в недавно произведенных счетах выявилось, что утерянная сумма учтена дважды. Словом, я спасу вашего возлюбленного… Я сделаю даже больше – сдержу данное вам обещание и через неделю вы станете его супругой… Произнесите «да», Эрнестина, не будем терять времени… подумайте, какой суммой я жертвую… в каком преступлении подозревают вас… в каком безвыходном положении Герман… и какое счастье вас ожидает в будущем, если вы утолите мои желания.

– Мне – дойти до такой низости! И ее ценой оплатить отмену наказания за злодейства, которые ни я, ни Герман никогда не совершали?!

– Эрнестина, вы в моей власти. То, чего вы так опасаетесь, произойдет и без вашей добровольной капитуляции. Милости, о которой я прошу, я могу добиться и без обещания вернуть вам возлюбленного. Как видите, я готов сделать для вас даже больше, чем это необходимо для выполнения моего условия… Время не ждет… через час будет уже поздно… через час Герман будет мертв, а вы все равно будете обесчещены… Подумайте: отказом своим вы погубите вашего любовника и не спасете вашего целомудрия. Принеся же в жертву целомудрие – ценность надуманную – вы подарите жизнь тому, кто для вас действительно бесценен… и более того, вскоре заполучите его в свои объятия… Верящая всему без разбора, лжедобродетельная девица, твои колебания преступны!.. Согласившись, ты теряешь иллюзорное благо… отказавшись – убиваешь человека, приносишь в жертву человека, которого ты почитаешь самым дорогим на свете… Решайся же, Эрнестина, решайся, даю тебе пять минут на размышление.

– Размышления мои уже закончены, сударь. Предотвращать одно преступление совершением другого – недопустимо. Я хорошо знаю своего возлюбленного и уверена – он не пожелает наслаждаться жизнью, купленной ценой утраты моей чести, и тем более не женится на мне после такого позора. Таким образом, мое осквернение не сделает Германа счастливым. Мне все равно не удастся спасти его – он точно не переживет этой грязи и клеветы. Позвольте мне уйти отсюда, сударь, не усугубляйте своих преступлений, думаю, на вашей совести их уже немало… Я взойду на эшафот вместе с моим возлюбленным, разделю его ужасную участь и погибну достойной любви Германа. Лучше умереть добродетельной, чем жить в бесчестии…

Граф приходит в ярость.

– Уйти от меня! – вскрикивает он в пылу любви и неистовой злобы. – Ускользнуть, не ублаготворив меня! О, не надейся, не льсти себя надеждами, упрямая недотрога… Да скорее земля расколется от грома небесного, чем я отпущу тебя, не утолив сжигающую меня страсть! – и он сжимает несчастную в своих объятиях…

Эрнестина пытается защищаться… напрасно… Окстьерн ужасен в своей одержимости…

– Минутку… одну минутку… – вмешивается Шольц, может, ее неуступчивость объясняется сомнениями в истинности ваших слов?

– Возможно, – отвечает сенатор. – Что ж, попробуем убедить ее…

Схватив Эрнестину за руку, он тащит ее к одному из окон, выходящих на городскую площадь и стремительно его распахивает.

– Полюбуйся, предательница! – говорит он ей. – Вот Герман, а вот его эшафот!

На площади на самом деле разворачивается кровавый спектакль. Обреченный Герман готовится проститься с жизнью, преклонив колена перед исповедником… Эрнестина узнает его… пытается кричать… устремляется навстречу… но разом слабеет… лишается чувств и безжизненно падает на пол.

Все благоприятствует осуществлению коварных замыслов Окстьерна… Он подхватывает несчастную Эрнестину и, пользуясь ее беспомощностью, совершает свое гнусное злодейство, в порыве ярости, он оскверняет эту достойную девушку, несправедливо забытую небесами и отданную ему на поругание. Эрнестина обесчещена, так и не прийдя в чувство. В тот же миг меч правосудия обрушивается на голову несчастного соперника Окстьерна. Германа больше нет.

После оказания помощи Эрнестина наконец открывает глаза. Первое произнесенное ею слово – Герман. Первое желание – вонзить себе в грудь кинжал… Она поднимается, устремляясь к роковому, еще приоткрытому окну – ее останавливают. Она спрашивает о возлюбленном своем, ей отвечают, что его больше нет, и что она одна – виновница его смерти… Она вздрагивает… в страхе оглядывается по сторонам… с губ срываются бессвязные слова, прерываемые глухими рыданиями… Слез нет – они застыли в глубине ее сердца и не могут вырваться наружу. Только теперь она обнаруживает, что стала добычей Окстьерна… Взгляд ее полон ненависти.

– Значит это ты, негодяй, ты похитил и честь мою, и моего возлюбленного?

– Все еще можно уладить, Эрнестина, – отвечает граф.

– Да, я знаю, – говорит Эрнестина, – несомненно все еще уладится. Ну что, могу я наконец уйти? Ты уже насытил свою злобу?

– Сенатор, – вскрикивает Шольц, – нельзя давать этой девчонке ускользнуть… Она погубит нас. Стоит ли нам сохранять ее ничтожную жизнь?.. Пусть лучше умрет. Ее смерть – залог нашей безопасности.

– Нет, – возражает граф. – Эрнестина понимает: подавать на нас жалобы бессмысленно. Она потеряла возлюбленного, однако в ее власти еще кое-что сделать для карьеры отца. И держи она язык за зубами – ей еще улыбнется счастье.

– Жалобы… Мне, сенатор, подавать на вас жалобы!.. Сообщница ваша вообразила, что я пойду на это. О нет! Существуют оскорбления, на которые женщина никогда не пожалуется в суд… Сделав это, она только унизит себя. Вынужденные постыдные признания нанесут ее чести непоправимый урон, не сравнимый с жалкими крохами удовлетворения чувства мести. Отоприте дверь, сенатор, и отпустите меня. Я сохраню тайну.

– Вы свободны, Эрнестина… и еще раз повторяю – судьба ваша в ваших собственных руках.

– Знаю, – гордо отвечает Эрнестина, – ими я ее и устрою.

– Какая неосторожность! – не выдерживает Шольц. – О граф! Предполагая в вас подобную чувствительность, я ни за что не согласилась бы действовать с вами заодно.

– Эрнестина не выдаст нас, – возражает граф. – Она знает, что я еще люблю ее… знает, что залогом молчания может стать брак.

– Ах! Не волнуйтесь, вам нечего опасаться, – говорит Эрнестина, направляясь к поджидающей ее внизу карете. – Я страстно желаю восстановить свою честь и не стану опускаться до столь низменных средств… Те, которые употреблю я, вполне вам подойдут, граф. Они будут достойны нас обоих. Прощайте.

Эрнестина едет домой. По дороге выходит из кареты и оказывается посреди площади, где недавно погиб ее возлюбленный. Она протискивается сквозь толпу, собравшуюся поглазеть на страшный спектакль. Мужество и решимость Эрнестины придают ей силы. Наконец она возвращается домой. В тот же миг прибывает отец. Коварный Окстьерн позаботился о том, чтобы задержать полковника на все время, необходимое для совершения своего злодейства… Сандерс видит свою дочь… бледную, растрепанную… отчаявшуюся. В глазах ее, однако, ни слезинки. Осанка по-прежнему горделива. Она спокойна и тверда.

– Уединимся, отец, – говорит она, – нам нужно переговорить.

– Дочь моя, ты пугаешь меня… Что случилось? Ты куда-то выходишь в мое отсутствие… Все обсуждают казнь какого-то юноши из Норрчёпинга… Я почувствовал какое-то смущение… тревогу, объясни, что происходит… у меня стеснилась грудь.

– Выслушайте меня, отец, и сдержите ваши слезы. – Эрнестина бросается на шею полковнику. – Ни вы, ни я не рождены для счастья, отец. Мы из числа тех, кого природа создает лишь для того, чтобы все недолгое время, отпущенное им на земле, беспрестанно перебрасывать их от злоключения к злоключению. Не всем дано право на равную долю блаженства. Следует подчиниться воле небес. Вам в утешение оставлена дочь – поддержка ваша и опора на старости лет… Несчастный юноша из Норрчёпинга, о котором вы слышали, – Герман. Только что на моих глазах он погиб на эшафоте… да, отец, на моих глазах… они хотели, чтобы я лично была тому свидетелем… и я наблюдала… Он пал жертвой ревности Шольц и исступления Окстьерна… Это еще не все, отец. Потеря возлюбленного – не единственная моя потеря… произошла еще одна, куда более ужасная… дочь возвращается к вам обесчещенной… Это сделал Окстьерн… пока отдавалась на заклание одна из его жертв, негодяй осквернял другую.

Сандерс в негодовании вскакивает.

– Довольно, ни слова боле. Я исполню свой долг. Сыну славного соратника Карла XII не надо объяснять, как мстят предателям. Через час, дочь моя, я либо умру, либо восстановлю твою честь.

– Нет, не нужно, отец, – возражает Эрнестина, удерживая полковника. – Заклинаю вас всем, что вам дорого – не берите на себя бремя мести. Представьте, что за ужасная участь меня ожидает, если я потеряю вас. Одна, без поддержки… в руках этих безжалостных чудовищ – они тотчас уничтожат меня… Живите же, отец, живите ради вашей дорогой дочери. Никто, кроме вас, не придет ей на помощь и не утешит ее в страданиях… Только ваши ладони осушат ее слезы… Послушайте, что я предлагаю. Речь идет о незначительной жертве, которая, возможно, окажется излишней. Только бы кузен Синдерсен согласился пойти навстречу. Опасения, что тетушка предпочтет меня в своем завещании – вот единственная причина нашего с ним охлаждения. Я постараюсь рассеять его тревоги. Подпишу бумагу о полном отказе от завещанного мне имущества, постараюсь вызвать его сочувствие к моему положению. Он молод и смел… Он, как и вы, военный. Пусть он разыщет Окстьерна и кровью этого нечестивца смоет нанесенное мне оскорбление. Честь наша непременно должна быть восстановлена – и если Синдерсену суждено погибнуть, я больше не стану удерживать вас, отец. Тогда настанет ваш черед отправляться к сенатору и мстить за честь дочери и за гибель племянника. Таким образом, у обманувшего меня негодяя появятся два противника вместо одного. Отчего нам не попытаться приумножить число его недругов?

– Доченька, Синдерсен слишком молод для такого опытного противника, как Окстьерн.

– Не стоит этого опасаться, отец. Подлецы всегда трусливы, не так уж сложно одержать над ним верх… Ах! Непонятно только, что мне считать победой в подобном случае!.. Настоятельно прошу вас, устройте все, как я хочу… Несчастье придает мне еще больше прав на сохранение вашей жизни, отец, не отказывайте же в милости, о которой я молю вас… заклинаю о ней у ног ваших.

– Раз тебе этого хочется, я согласен, – говорит полковник, поднимая свою дочь. – Уступаю, тебе удалось убедить меня, так нам удастся приумножить число врагов мерзавца, покрывшего нас позором.

Эрнестина обнимает отца и тотчас мчится к упомянутому родственнику. Немного погодя она возвращается.

– Синдерсен готов вступиться за меня, – сообщает она полковнику. – Он только просит вас ничего не говорить тетушке. Родственница наша будет безутешна, узнав, как из лучших побуждений дала мне совет без опаски отправляться в дом графа. Итак, Синдерсен придерживается мнения, что необходимо утаить происходящее от тетушки Плорман. Поэтому пока все не решится, он будет избегать встреч с вами и просит вас последовать его примеру.

– Хорошо, – говорит полковник, – пусть тотчас же отправляется вершить месть… Вскоре и я последую за ним…

Решение найдено, все тихо… Эрнестина, похоже, безмятежно спит. На следующий день рано утром граф Окстьерн получает письмо следующего содержания, написанное незнакомой рукой:

«За жестоким преступлением неизбежно последует наказание, за отвратительной несправедливостью – отмщение. Оскорбление честной девушки будет стоить жизни соблазнителю ее или ее заступнику. Сегодня в десять часов вечера офицер со шпагой в руке, одетый в красное, будет прогуливаться неподалеку от порта: он надеется на встречу с вами. Если же вы не явитесь туда, тот самый офицер завтра пристрелит вас в вашем собственном доме».

Письмо доставлено лакеем без ливреи. Ему приказано принести ответ. И он возвращается с той же запиской с приписанными внизу тремя словами: «Я там буду».

Однако коварный Окстьерн живо интересовался всем, что произошло в доме у Плорман после возвращения Эрнестины, и не поскупился, чтобы любыми средствами выведать нужные ему сведения. Ему сообщают, как должен выглядеть офицер, одетый в красное. Известно ему и то, что полковник приказал доверенному слуге подготовить для себя английский мундир – он намерен облачиться в него и незаметно следовать за человеком, вступающимся за дочь. Полковник не желает быть узнанным этим мстителем и готовится встать на его защиту, если тот вдруг окажется побежденным. Итак, Окстьерн получает исчерпывающие данные для подготовки очередного злодейского плана.

Наступает ночь. Вокруг беспросветная тьма. Эрнестина предупреждает отца, что Синдерсен выйдет через час, а сама она чувствует себя настолько разбитой, что просит разрешения уйти к себе. Полковник доволен, что его оставляют одного. Он желает дочери спокойной ночи, а сам собирается идти следом за тем, кто будет за нее драться. Он выходит… Эрнестина не показала ему вызов на дуэль, и он не знает, как будет одет Синдерсен. Не желая нарушать тайну, о которой попросил этот юноша, и стараясь не давать пищу для подозрений дочери, он старался не задавать лишних вопросов. Да и к чему? Он движется в нужном направлении. Полковник осведомлен, где состоится поединок и уверен, что сумеет узнать племянника. Прибывает на означенное место. Пока никого. Прогуливается. В этот миг к нему подходит незнакомец без оружия в низко надвинутой шляпе.

– Сударь, – обращается к нему человек, – не вы ли полковник Сандерс?

– Так точно.

– Тогда знайте, Синдерсен предал вас. Он не выступит против графа. Однако сенатор следует за мной и намеревается драться только с вами.

– Слава тебе Господи! – радостно восклицает полковник. – Больше всего на свете я желал именно этого.

– Пожалуйста, сударь, не произносите ни слова, – продолжает незнакомец. – Место здесь не вполне надежное. У сенатора много друзей. Возможно, кто-нибудь прибежит, дабы разнять вас… что не в интересах графа, ибо он готов дать вам полную сатисфакцию. Так что атакуйте активно и молча офицера в красном, он направится к вам с той стороны.

– Так и поступлю, – говорит полковник, – а теперь удалитесь, я сгораю от нетерпения сразить его…

Незнакомец исчезает. Сандерс делает еще два круга и наконец в потемках различает офицера в красном, гордо идущего ему навстречу. Полковник не сомневается, что это и есть Окстьерн и нападает со шпагой в руке. Боясь, что их разнимут, он не произносит ни слова. Офицер, как и он, молча защищается, проявляя невиданную отвагу. В конце концов, он все же отступает под яростным натиском полковника и, сраженный, падает на землю, задыхаясь в пыли… В этот миг раздается женский крик. Его звук пронзает душу Сандерса… Он приближается… различает черты совсем не того человека, кого собирался поразить… Небо праведное!.. Он узнает свою дочь… Да, это она, храбрая Эрнестина, пожелавшая отомстить за себя ценой собственной жизни, и вот, она, захлебываясь в собственной крови, погибает от руки отца.

– О роковой день! – восклицает полковник… Моей жертвой пала ты, Эрнестина! Какая страшная ошибка!.. Кто все это подстроил?..

– Отец, – произносит Эрнестина слабеющим голосом, сжимая полковника в своих объятиях. – Я не узнала вас, извините, дорогой мой, и посмела выйти с оружием против вас… Соизволите ли вы простить меня?

– Великий Боже! Я загоняю тебя в могилу своею собственной рукой! О свет очей моих, сколько отравленных стрел уготовано нам небесами!

– Все, что случилось, сотворено бесчестным Окстьерном… Ко мне подошел незнакомец и от имени этого чудовища просил соблюдать полную тишину, иначе поединок будет прерван. Он сказал также, что мне следует атаковать того, кто одет в такое платье, как на вас, поскольку именно это и есть граф… И я поверила. О верх коварства!.. Хорошо, что умираю я на ваших руках. Это самая лучшая смерть, какую я могла ожидать после обрушившихся на меня невзгод. Обнимите меня, отец, попрощайтесь со своей несчастливицей Эрнестиной.

При этих словах бедняжка испустила дух. Безутешный Сандерс оплакивает ее… Однако жажда мести успокаивает боль. Он покидает ее окровавленные останки, чтобы воззвать к закону… Умереть самому… или погубить Окстьерна… Теперь он прибегнет к помощи судей… Он не должен… да и не станет отныне компрометировать себя сделками с негодяем, который наверняка прикажет убить его вместо того, чтобы помериться с ним силами. Еще покрытый кровью дочери, полковник падает к стопам магистратов. Он разворачивает перед ними страшное нагромождение своих бед, раскрывает все низости графа… Ему удается взволновать и заинтересовать их. Привлекает он внимание и к тому, сколь пагубно отразились происки этого нечестивца на осуждении Германа… Ему обещают восстановить справедливость.

Влиятельный сенатор, считавший себя неуязвимым, был арестован той же ночью. Будучи твердо уверен в действенности совершенных им подлогов и в достоверности сведений своих доносчиков, он безмятежно отдыхал. Его застали в объятиях вдовы Шольц. В такой отвратительной манере два чудовища праздновали одержанную победу. Обоих препровождают в темницы. Судебный процесс ведется при строжайшем соблюдении законности… Судьи неподкупны. На допросе оба обвиняемых проговариваются, взаимно клеймя друг друга… Доброе имя Германа восстановлено, а Шольц предстоит ответить за свои ужасные преступления, взойдя на эшафот, на который она заставила подняться невиновного.

Сенатор приговорен к той же мере наказания. Однако король смягчает страшную кару, заменив ее на пожизненное заключение на рудниках.

Из имущества преступников король Густав выделяет десять тысяч дукатов на пенсию полковнику, а также присваивает ему звание генерала, в благодарность за добрую службу. Однако Сандерс отказывается от обоих благ.

– Сир, – обращается он к монарху, – вы слишком добры. Если вы соизволяете вознаграждать меня за военные заслуги, то милости ваши слишком велики, и я их не заслуживаю… Если же они призваны восполнить понесенные мною утраты – их недостаточно. Душевные раны не залечить ни золотом, ни почестями… Прошу вас, Сир, позволить мне на некоторое время отдаться моему отчаянию. А немного погодя, осмелюсь ходатайствовать перед Вашим Величеством об оказании единственной подходящей для меня милости.

 

– Вот история, которую вам захотелось узнать поподробнее, сударь, – прервал свой рассказ Фалькенейм. – Мне жаль, что я выполнил вашу просьбу, поскольку мы вынуждены будем еще раз увидеться с этим Окстьерном. Теперь он ужаснет вас.

– Сударь, нет человека, более терпимого, чем я, более снисходительного к прегрешениям, естественно присущим нашей душевной организации. Злоумышленников, живущих среди людей честных, я рассматриваю как изначально заданные природой отклонения, с помощью которых она разбавляет украшающие нашу вселенную совершенства. Однако ваш Окстьерн, а в особенности Шольц, злоупотребляют признанным философами правом на свойственные человеку слабости. Невозможно зайти дальше в своем преступном рвении. Обстоятельства, при которых оба они действуют, – ужасающи. Надругаться над беззащитной девушкой в миг умерщвления ее возлюбленного… Затем ее убить рукой родного отца – утонченные издевательства эти заставляют стыдиться звания человека, вынужденно разделенного со столь беспримерными негодяями.

Едва лишь я договорил, как появился Окстьерн с письмом в руках. Своим наметанным глазом он тотчас разглядел, по выражению моего лица, что я уже осведомлен о его похождениях… Он обращается ко мне по-французски.

– Удостойте меня вашей жалости, сударь. Несметные богатства… громкое имя… влияние – вот сирены, сбившие меня с пути истинного. Тем не менее, после всего пережитого я усвоил уроки угрызений совести и теперь научился жить среди людей, не пугая их и не причиняя им вреда.

Произнося свою речь, злосчастный граф проронил несколько слезинок, однако мне показалось немыслимым разделить его скорбь. Мой проводник взял у Окстьерна письмо, пообещав услужить ему, и мы уже готовились было уходить, когда обнаружили, что улица запружена толпой, приближающейся к месту, где мы находились. Мы остановились. Окстьерн еще был с нами. В толпе выделялись двое что-то жарко обсуждавших мужчин. Заметив нас, они тотчас двинулись в нашу сторону. Окстьерн их узнал.

– О Небо! – воскликнул он. – Кого я вижу!.. Полковник Сандерс в сопровождении священника с рудников… Да, наш пастор ведет за собой полковника… это ко мне, господа… Надо же! Непримиримый мой враг достает меня из-под земли! Значит, жестокими муками своими я еще не утолил его месть!..

Окстьерн не успел закончить свою тираду, как полковник приблизился к нему:

– Вы освобождены, сударь, – сказал он ему. – И обязаны этим человеку, претерпевшему от вас тяжелейшие на свете оскорбления… Вот приказ о вашем помиловании, сенатор. Я принес его. Король предложил мне награды и почести – я отказался, испросив лишь одну милость – вашу свободу… Мне это удалось, и вы можете следовать за мной.

– О великодушный человек! – воскликнул Окстьерн. – Неужели это возможно?.. Я свободен… свободен благодаря вам?.. Вам, кто, даже отняв у меня жизнь, наказал бы меня меньше, чем я того заслуживаю?..

– Я был убежден, что вы прочувствуете это, – сказал полковник. – А посему счел, что возвращение блага, коим вы не сможете злоупотребить больше, чем вы это уже сделали, – отныне не представит опасности… К тому же, разве ваши невзгоды чем-то облегчат мои собственные? Неужели ваши страдания сделают меня счастливым, а заточение восполнит пролитую из-за вашей жестокости кровь? Если бы я рассуждал так, то сделался бы таким же безжалостным… таким же неправедным, как вы. Разве тюремное заключение преступника возместит обществу ущерб от совершенных им злочинств?.. Желая исправить человека, нужно отпустить его на свободу. И в этом случае не найдется ни одного злодея, кто не предпочел бы служение добру жизни в железных оковах. Сердце честного человека не признает ни присущего некоторым народам деспотизма в решении подобных вопросов, ни излишней суровости законов… Идемте, граф, идемте, повторяю еще раз, вы свободны…

Окстьерн порывается обнять своего благодетеля.

– Сударь, – холодно останавливает его Сандерс, – ваша признательность преждевременна. И мне не хотелось, чтобы вы были мне излишне благодарны за то, чего я добился, преследуя и свою собственную цель… Покинем эти места, я еще больше вас тороплюсь выйти наружу и объяснить вам все до конца.

Видя нас рядом с Окстьерном, Сандерс поинтересовался, кто мы, и попросил подняться вместе с ним и графом. Мы согласились. Окстьерн с полковником выполнили некоторые формальности, необходимые для освобождения графа, нам вернули оружие наше, и мы поднялись наверх.

– Господа, – обратился к нам Сандерс, едва мы оказались вне рудников, – будьте так добры и станьте свидетелями того, что мне предстоит сообщить графу Окстьерну. Наверное, вы обратили внимание, что в шахте я не все ему сказал, там было слишком много зрителей…

Мы постоянно двигались вперед и вскоре очутились неподалеку от изгороди, скрывшей нас от посторонних глаз. И тут полковник хватает графа за шиворот:

– Сенатор, – говорит он ему, – настало время объяснить мои действия. Надеюсь, вы достаточно непугливы и не откажете в моей просьбе. Уповаю также, что у вас достанет ума догадаться, что самым главным мотивом моих поступков явилось желание перерезать вам горло.

Фалькенейм попытался выступить в роли посредника и разнять двух противников.

– Сударь, – сухо сказал ему полковник, – вам известны оскорбления, кои я претерпел от этого человека. Обоготворенная душа моей дочери взывает к крови. Одному из нас не уйти отсюда живым. Король Густав осведомлен о моем замысле устроить поединок и не выказал неодобрения по сему поводу, давая согласие на освобождение этого несчастного. Так что попрошу вас не препятствовать мне, господа.

И, сбросив мундир, полковник хватается за шпагу… Окстьерн следует его примеру. Но едва приготовившись к защите, он неожиданно берется за острие своей шпаги, левой рукой держа конец шпаги полковника и одновременно подавая тому эфес своего оружия. Опустившись на одно колено, он обращается к нам:

– Господа, призываю вас обоих в свидетели того, что я сейчас свершу. Хочу, чтобы и один, и другой из вас знали, что я не заслужил чести драться с этим достойным человеком. Я готов освободить его от своего существования и умоляю его отнять у меня жизнь… Возьмите мою шпагу, полковник, возьмите, вручаю ее вам. Вот мое сердце – вонзите в него оружие ваше, я сам направлю ваш удар. Сделайте это без колебаний, настоятельно прошу вас. Не медлите и избавьте землю от чересчур долго осквернявшего ее чудовища.

Пораженный душевным движением Окстьерна, Сандерс кричит, чтобы тот готовился к защите.

– Я не сделаю этого. Если вы не воспользуетесь предлагаемым мною клинком, – гордо отвечает Окстьерн, направляя на свою обнаженную грудь острие шпаги Сандерса, – если не примените его, чтобы лишить меня жизни, то в присутствии всех заявляю вам, полковник, что сам, на ваших глазах, пронжу себя насквозь.

– Дело не обойдется без крови, граф… Я говорил – нам не обойтись без крови!

– Знаю, – говорит Окстьерн, – и именно поэтому подставляю свою грудь, поторопитесь вскрыть ее… лишь из нее одной должна пролиться кровь.

– Мне надлежит поступить с вами совсем иным образом, – отвечает Сандерс, всячески стараясь высвободить свой клинок. – Я хочу наказать вас за злочинства согласно законам чести.

– Я не достоин принять ваши условия, почтенный человек, – возражает Окстьерн. – И поскольку вы не желаете получить сатисфакцию приличествующим вам способом, я избавлю вас от излишних забот…

Произнеся это, он стремительно бросается на шпагу полковника, которую тот по-прежнему не выпускал из рук, и обагряет ее своей кровью.

Однако полковник тотчас выдергивает свою шпагу:

– Довольно, граф! – восклицает он. – Кровь ваша пролилась – я удовлетворен… Исправление ваше пусть довершают небеса, я же не желаю становиться вашим палачом.

– Обнимемся, сударь, – предлагает истекающий кровью Окстьерн.

– Нет, – говорит Сандерс. – Я готов простить ваши преступления, но другом вашим не стану.

Мы поспешили перевязать рану графа. Великодушный Сандерс помог нам.

– Ступайте, – говорит он сенатору. – Идите, куда глаза глядят, и наслаждайтесь дарованной вам свободой. И по возможности старайтесь благими делами загладить свою вину за свершенные вами преступления. Иначе мне самому придется перед всей Швецией отвечать за мое злодейство – возвращение в ее лоно чудовища, от которого она с таким трудом избавилась… Господа, – продолжил Сандерс, глядя на меня и Фалькенейма, – я все предусмотрел. Экипаж, находящийся на постоялом дворе, предназначен для Окстьерна, но он также может доставить до места назначения вас обоих. Мои лошади поджидают меня в другом месте. Желаю вам всего доброго. Беру с вас слово чести, что вы отчитаетесь перед королем обо всем, чему были свидетелями.

Окстьерн снова пытается броситься в объятия своего освободителя, умоляя того принять его дружбу, поселиться в его доме и разделить его богатства.

– Сударь, – говорит полковник, отстраняясь от него, – я уже сказал, что не приму от вас ни благодеяний, ни дружбы. Единственное, чего я требую от вас – служения добродетели. Не заставляйте же меня раскаиваться в том, что я сделал… Вы говорите, что желаете утешить меня в моих печалях. Самый верный способ того добиться – изменить ваше поведение. Каждое доброе слово о вас, которое дойдет до меня, возможно, сотрет из моей души глубокие следы страданий, запечатленные в ней вашими злодеяниями. Если же вы по-прежнему останетесь негодяем, то каждое ваше преступление тотчас воскресит перед моими глазами образ той, кого вы убили моей рукой – и тогда вы ввергнете меня в отчаяние. Прощайте, Окстьерн. Расстанемся, чтобы никогда больше не встречаться…

При этих словах полковник удаляется… Окстьерн в слезах. Он устремляется к Сандерсу, пытаясь последовать за ним… Мы его останавливаем и в почти бессознательном состоянии относим в карету. Вскоре мы прибываем в Стокгольм.

Целый месяц несчастный находился между жизнью и смертью. По истечении этого срока он попросил нас сопроводить его к королю. Тот приказал нам рассказать обо всем, что произошло.

– Окстьерн, – говорит сенатору Густав, – теперь вы убедились, насколько принижает и обесценивает человека преступление. Ваш ранг, богатство и происхождение – все изначально возвышало вас над Сандерсом. Он же, добродетелями своими, вознесся на недостижимый для вас уровень. Наслаждайтесь милостями, кои он просил вам вернуть, Окстьерн, я не стану возражать… Уверен – после такого урока вы либо сами учините над собой расправу еще прежде, чем мне станет известно о ваших новых злодеяниях, либо уже не опуститесь до их свершения.

Граф припадает к стопам государя, клянясь отныне вести себя безупречно.

Он сдержал данное обещание: вся Швеция подтвердит, как множеством благороднейших и прекраснейших деяний загладил он былые свои ошибки. На его примере и без того мудрая эта нация укрепилась в понимании того, что для удержания людей от зла и возвращения их на путь истинный не всегда стоит прибегать к беспощадной мести и тирании.

Сандерс вернулся в Норрчёпинг. Там он завершил свое жизненное поприще в уединении, каждодневно оплакивая свою обожаемую дочь. Боль утраты смягчалась беспрестанно слышимыми им восхвалениями в адрес того, чьи оковы он разорвал.

– О добродетель! – восклицал он порой. – Быть может, все, что случилось, было необходимо, дабы привести Окстьерна в храм твой! Если так – сие послужит мне утешением: преступления этого человека обрушились на меня одного, благодеяния же его достанутся многим.