bdsmion

I

Между подстриженными рядами живой тисовой изгороди Царскосельского парка, которая подобно отполированным до блеска зеленым стенам поднималась слева и справа от дорожки, прогуливались две, облаченные в лежащие крупными складками тяжелые шелка, молодые женщины и вели веселый непринужденный разговор. По тому, как они смеялись и время от времени гонялись за пестрыми весенними мотыльками, никто бы не догадался, что эта изящная рука одной из них, сейчас с такой беззаботностью поигрывавшая веером, в то же время с мужской энергией сжимала скипетр и правила крупнейшей европейской империей. Это была царица Екатерина Вторая, по-прежнему цветущая неувядающей, почти девической красотой. Роста она была среднего, однако ее поистине императорская осанка и величественная грудь, казалось, делали ее выше и представительнее, но еще более сильное впечатление, чем ее фигура, производила ее голова с гармонично-строгими чертами Нерона[1]: маленький рот с плотно сомкнутыми губами над округлым властным подбородком, небольшой, с орлиной горбинкой нос, смелый разлет темных бровей над большими проницательными голубыми глазами, и именно взгляд этих глаз, выражающий одновременно безмерное демоническое властолюбие, самоуверенную вельможность и благожелательную доброту, прежде всего заставлял склонять головы миллионов людей к ее стопам.

Спутницей императрицы, в открытом шлафроке из розового атласа в духе полотен Ватто[2], ростом выше ее на полголовы, с дьявольски черными глазами и маленьким своенравно вздернутым носиком, была молодая вдова, госпожа фон Меллин, женщина необыкновенной, можно сказать, внушающей страх красоты. В ее облике есть что-то тигриное, прежде всего, несколько укороченные, хищные как у кошки губы, за которыми поблескивают великолепные зубы, и потом та мягкая эластичная, как бы готовящаяся к прыжку походка точно на бархатных лапках. Когда она смеется, вид у нее становится по-настоящему зловещим.

– Итак, вы распрощались со своим бедным селадоном[3], дорогая Меллин, – как раз промолвила императрица, – но, надо полагать, с соблюдением необходимых приличий?

– Я прогнала его с порога как шелудивого пса, – ответила красивая вдова, и песок под ее ногами гневно хрустнул.

– Однако это может вызвать скандал, – продолжала Екатерина Вторая, – он ведь уже вполне официально считался вашим женихом!

– Вы, ваше величество на моем месте наверняка поступили бы точно так же, – возразила госпожа Меллин.

– Кто знает! – отозвалась Екатерина Вторая.

– Нет, ваше величество, вы только вообразите себе эту сцену! – обиженным тоном продолжала красавица. – Капитан Павлов только что вышел от меня, от меня, обожать которую он клялся вечно. Нелепая случайность минуту-другую спустя приводит меня в переднюю и что же я там вижу – о! как это подло, как непорядочно! – я вижу, что он обнял за талию мою горничную и собирался ее поцеловать.

– Поцеловать! – смеясь воскликнула императрица. – Только и всего-то…

– О! Я наказала его за это, – продолжала госпожа Меллин, – но этим дело не кончится; я отомщу ему, отомщу всему лживому и вероломному полу; я больше чем когда-либо ненавижу мужчин, я настолько сильно презираю их, что у меня просто в голове не укладывается, как могло случиться, что эти слабые и безвольные твари так долго господствовали над нами. Но вы, ваше величество, все снова измените в мире и поставите на свои места, с момента вашего победоносного восшествия на престол женщины уже успели отвоевать себе шапку, верхний камзол и трость мужчины, они овладели седлом и оружием, и многие отважные амазонки служат в рядах вашей армии офицерами[4], а одна женщина высокого духа и глубокой учености даже достигла поста президента Академии наук[5], и мы не должны успокаиваться до тех пор, пока не станем править и мужчины не будут нам полностью подчиняться. Как я завидую неограниченной власти вашего величества, которой вы обладаете, над миллионами этих презренных созданий, являющихся почти что вашими рабами, целиком зависящими от вас!

– Но разве в малом вы не являетесь столь же абсолютной владычицей, как и я? – весело возразила Екатерина Вторая. – Или вам недостаточно свыше двух тысяч душ, которыми вы владеете как своей собственностью?

– Но я хотела бы иметь рабов, – воскликнула прекрасная мужененавистница, – которые думают и чувствуют так же, как я сама, иметь не потерявших человеческий облик крепостных, а мужчин образованных…

– И в первую очередь Павлова… – заметила Екатерина Вторая.

– Да… Павлова.

– Вы действительно его ненавидите?

– Ненавижу ли я его…

– Меня это, пожалуй, и в самом деле позабавило, – подумав, сказала царица, – вот только как можно было бы это организовать?

– Ваше величество, позвольте мне только денек поцарствовать вместо вас, – воздев руки, взмолилась прекрасная вдовушка.

– Как такое взбрело вам в голову? – ответила императрица, слегка наморщив лоб. – Однако… думаю… полк вы получить можете…

– Полк? – изумилась госпожа Меллин.

– Тобольский полк как раз сейчас остался без командира, – сказала Екатерина Вторая, – и я назначаю вас его полковником.

– Какая милость! – прекрасная вдовушка кинулась лобызать руки императрице.

– Властвуя над жизнью и смертью своих солдат и офицеров, вам представится достаточно удобных случаев утолить свои жестокие прихоти. Однако я очень прошу вас избегать всякой несправедливости.

– А Павлов служит в этом полку? – обрадованная возможности мести, быстро спросила красавица.

– Нет, насколько мне известно.

– Но ведь вы мне его отдадите, ваше величество.

Екатерина Вторая рассмеялась.

– Там видно будет!

– Я на коленях умоляю ваше величество, – воскликнула госпожа Меллин, бросаясь в ноги императрице, – дайте мне, пожалуйста, этого человека, он заслужил ходить под капральской тростью, он самый дерзкий, самый легкомысленный и самый высокомерный мужчина России, и он нанес оскорбление всему нашему полу.

– Тем, что поцеловал вашу горничную? – рассмеялась царица.

– Он при всяком удобном случае пренебрежительно отзывается о женщинах, – продолжала настаивать госпожа Меллин, – он даже вас осмеливается…

– Меня?

Царица закусила губу.

– Ваше величество может лично удостовериться в этом.

– Да, я хочу в этом убедиться, – воскликнула императрица, в ярости отрывая крылья только что пойманному мотыльку и бросая его в терновник.

II

Главное караульное помещение гвардии в Царском Селе было местом встречи всех молодых офицеров тех полков, которым было поручено оберегать прекрасную северную деспотиню от солдатских бунтов и дворцовых революций. С раннего утра и до позднего вечера и с заката до рассвета здесь гремели игральные кости и на грязные столы из неструганных досок бросались серебряные рубли с изображением Екатерины. В полночь, когда императрица работала в своем кабинете, проверяя новые законы, читая депеши, составляя письма Вольтеру или Дидро, придворные дамы скрывались за гардинами своих высоких кроватей с балдахинами, дворец и сады новой Семирамиды, казалось, засыпали, здесь в самом разгаре стоял невообразимый гвалт играющих, пьющих, уже напившихся, спорящих, нередко переходивший в дикую оргию.

Так и сегодня. Сальные свечи, которыми скудно освещалось небольшое захламленное помещение и которые уже почти полностью выгорели, бросали отблески своего неверного света на разгоряченные и раскрасневшиеся от вина или на бледные, перекошенные азартом лица приблизительно двадцати молодых подпоручиков и капитанов, которые кричали, перебивая друг друга, горланили и пели. Сейчас они играли в onze et demi.[6]

Банк держал капитан Павлов. Это был высокий стройный мужчина с симпатичным лицом, большими живыми глазами и с той печатью отваги во всем облике, которая делала его еще привлекательнее. Он сидел среди всеобщего гомона спокойно, даже как-то меланхолично, ибо все больше проигрывал. Время от времени он только нервно закусывал губу или молча царапал шпорой под столом половицу, однако не жаловался и не сыпал проклятиями.

К столу, не привлекая внимания, подошли два новых гостя, по всей видимости, офицеры, поскольку были в шинелях, однако так плотно закутались в них и так низко надвинули на глаза треуголки, что распознать какого они полка было невозможно, как невозможно было толком разглядеть необычно миловидные, почти женственные черты их лиц.

В этот момент один драгун крикнул:

– Иду va banque![7]

Банк был сорван.

Капитан Павлов слегка разгладил свои тонкие черные усы, удачливый офицер кавалерии сгреб к себе деньги – один рубль скатился на пол.

Павлов поднял его, с улыбкой сомнения посмотрел на отчеканенный монете импозантный, обрамленный горностаем бюст царицы и бросил на стол к остальным.

– Возьми ее, эта серебряная дама у меня последняя, – воскликнул он, – мне никогда не везло с женщинами!

Товарищи расхохотались.

– Потому что они знают, что ты их не любишь, – пробормотал более высокий из двух подошедших.

– О, еще как люблю! – возразил Павлов, презрительно кривя губы. – Но я их не уважаю.

– И почему же не уважаешь?

– Почему? Да потому что женщина, по сути, является существом подчиненным, – ответил Павлов, – впрочем, это можно было еще терпеть, пока бабы растили, кормили, пестовали и обшивали своих детей, однако сейчас они председательствуют на ученых собраниях и командуют полками.

Его слова вызвали дикий хохот.

– А ты не допускаешь, что могут быть исключения?

– Исключения? – сухо парировал Павлов. – Мне что-то ни одного не встречалось.

– Ну, а скажем… наша царица!

– О! Это конечно, великая женщина, блестящий ум, – с иронией произнес Павлов, – она так же разбирается в правлении, как марионетка в постановке комедии, вчера пьеса называлась «Орлов», сегодня она называется «Потемкин», и ни один человек не возьмется сказать, как она будет называться завтра!

На сей раз после его слов воцарилась мертвая тишина, и каждый из присутствующих с изумлением посмотрел на другого.

– Ты выпил лишнего, – произнес наконец драгун.

– Тут это ни при чем, – не согласился финский егерь, – он и в трезвом виде говорит то же самое.

– Будь поосторожнее с женщинами, – вдруг произнес чей-то звучный голос за спиной Павлова, в тот же миг он почувствовал руку, которая похлопала его по плечу.

Одновременно товарищи поднялись из-за стола, и в возникшей сутолоке двум закутанным в шинель фигурам удалось незаметно выскользнуть на улицу.

– Какое решение принимает ваше величество? – заговорил более высокий из двух, быстрым шагом направляющихся ко дворцу. Это была госпожа Меллин.

– Этот наглец у меня попляшет! – в сердцах воскликнула Екатерина Вторая, останавливаясь и гневно топая ногой. – Вы должны его получить, дорогая Меллин, забирайте его!

III

На следующее утро царица подписала два декрета. Первым госпожа Меллин назначалась командиром Тобольского полка, вторым капитан Павлов переводился из Симбирского полка в полк, отныне возглавляемый новым полковником – прекрасной женщиной. Четыре дня спустя полк был построен в каре на большом казарменном дворе для встречи нового начальника в кринолине. Офицеры вполголоса пытались острить между собой по этому поводу, лица старых седых солдат хранили мрачное выражение, рекруты смеялись и подталкивали один другого локтями.

Наконец, форейтор в красной ливрее на белом коне возвестил о появлении ожидаемой особы, которая вслед за этим въехала во двор в раззолоченной державной карете, запряженной четверкой великолепных белых рысаков, и, прежде чем поручик успел отворить ей дверцу, смелым и упругим движением выпрыгнула на землю. Поверх платья из дымчатого шелка на ней был надет полковой мундир в виде тесно облегающего фигуру зеленого бархатного камзола с алыми отворотами и золотой каймой, на высоком белоснежном парике сидела маленькая треуголка с развевающимся белым пером и свежими дубовыми листьями, на боку висела шпага, а в руке она сжимала длинную камышовую трость с набалдашником из слоновой кости, какие в ту пору были в моде среди офицеров, знатных персон и благородных дам. Знамя склонилось, под барабанную дробь и перекликающиеся свистки она, производя осмотр, прошла вдоль фронта выстроившегося полка и затем остановилась в центре четырехугольника, горделиво скрестив на груди руки.

– Солдаты, – заговорила она, – в моем лице вы видите своего нового командира полка. Назначая меня на эту почетную должность, их величество, наша прославленная императрица Екатерина Вторая, хотела отдать дань уважения не столько мне лично и моим скромным заслугам, сколько оказать честь своему полу, который до сего времени был незаслуженно оттеснен на второй план. Моя задача состоит в том, чтобы доказать вам, что женская рука может мягко и благосклонно руководить вами, не будучи лишенной той сноровки, которая по недоразумению приписывается мужчине в качестве преимущества пола. Я буду любезна с вами, пока вы исполняете свои обязанности, и всегда справедлива, но стану строгой и неумолимой там, где дело касается службы их величеству и чести нашего знамени. Вас, мои офицеры, я призываю поддержать мои намерения обращаться со своими подчиненными по-человечески, а там, где штрафных санкций не избежать, выбирать такие, которые не унижают чувство собственного достоинства солдата, в особенности, я запрещаю употребление палки и хочу, чтобы в тех случаях, когда телесные наказания неизбежны, оные производились плетью или шпицрутенами. Плеть окружена ореолом поэзии, в то время как палка вульгарна и унизительна.

– Да здравствует наша матушка, полковой командир! – закричали солдаты по окончании этого необычного обращения.

В завершение госпожа Меллин велела представиться офицерам. Когда очередь дошла до Павлова, ее черные сверкающие глаза, не скрывая угрозы, впились в него.

– Берегитесь, господин капитан, – произнесла она, – я слышала, что вы достаточно легкомысленный человек, ночной гуляка и картежник, да и к тому же еще и хулитель моего пола, от которого, тем не менее, как раз и исходит всякая утонченность нравов. Я не желаю, чтобы вы проявили небрежность в службе или каким-либо образом выказывали строптивость при выполнении моих приказов, это имело бы для вас самые плачевные последствия.

 

Ему выделили роту, сформированную преимущественно из рекрутов. Отныне беззаботный молодой офицер был вынужден по этой причине чуть ли не целый день проводить на строевом плацу и получил достаточно удобных случаев поупражняться как в уставе внутреннего распорядка, так и в терпении. Красивый командир полка поразительно часто появлялась на плацу, с особым интересом наблюдала за тем, как Павлов муштровал своих новобранцев. До сих пор этот обычно такой страстный человек не допускал никаких промахов, но тем не менее его противница не оставляла надежды однажды все-таки поймать его на какой-нибудь оплошности, а уж стоило ему хоть раз угодить в ее руки, то и бог бы ему не помог!

Как-то раз, когда капитан опять занимался обучением своих дикарей, случилось так, что старый капрал ударил рекрута, который был особенно нерадив, прикладом ружья по ноге. В этот момент на плацу появилась госпожа Меллин.

– Господин капитан Павлов! – холодно окликнула она командирским тоном.

Капитан отсалютовал шпагой и подошел к ней.

– Как вы можете допускать, – продолжала полковник в женском обличии, – чтобы с этим человеком обращались так жестоко?

– Я ничего не заметил, – возразил Павлов.

– Вы обязаны замечать все, что происходит с вашими людьми на учебном плацу, – сухо промолвила госпожа Меллин. – Ты почему толкнул прикладом этого человека? – обратилась она к капралу.

– Смею доложить, милостивая госпожа полковник, – ответил старый вояка, – потому что до него иначе никак не доходит.

– Стало быть, ты полагаешь, что с помощью приклада до него дойдет быстрее, чем если ты ему растолкуешь? – спросила госпожа Меллин, нахмурив брови; одновременно она быстро направилась к рекруту, однако, подойдя вплотную к нему, вдруг молча остановилась.

Перед ней стоял мужчина такой ослепительной и в то же время совершенной красоты, какого госпоже Меллин до сих пор еще никогда не случалось видеть и какого тем более невозможно было встретить при дворе Екатерины. На любую женщину он должен был производить поистине ошеломляющее впечатление, не идущее ни в какое сравнение с впечатлением живописных полотен великих итальянцев или от изваяний греков. Едва ли старше двадцати лет, безусый, свежий, белый и пухлый как девушка, молодой гренадер, несмотря на свой рост почти в шесть футов, собственно, не казался таким уж высоким, настолько пропорциональным – как в целом, так и в деталях – было его телосложение. Но более всего поражало благородство и гармоничное изящество черт его лица. Короче, это был Адонис[8] в солдатском мундире, стоявший перед Венерой эпохи рококо.

После некоторой паузы госпожа Меллин поинтересовалась у капитана Павлова:

– Как зовут этого молодого человека?

– Иван Нахимов, – ответил капитан.

– Как долго он уже служит?

– Всего две недели.

– Тем более к нему следовало бы отнестись снисходительно, – заявила госпожа полковник, – я хочу, чтобы вы не отдавали этого великолепного рекрута в грубые руки капралов с их побоями, а занялись его обучением самолично!

– Я?

– Да, вы-с! – госпожа Меллин благосклонно кивнула красивому гренадеру, который немного понял из всего происходящего, и направилась к другому подразделению своего полка.

– Итак, я должен иметь удовольствие быть твоим персональным наставником в строевой подготовке? – пробормотал Павлов, когда его тиранка повернулась к нему спиной. – Это, видно, только по той причине, что ты чуточку повыше и посмазливее остальных!.. Возражать не стану, однако соберись с духом и сосредоточься, парень, потому что у меня терпения еще меньше, чем у старого усача с его прикладом. Итак: Сми-и-рно! Шагом марш! Раз-два, раз-два!

Капитан основательно взял в работу красивого гренадера. Сначала все протекало сравнительно гладко, но когда очередь дошла до ружейных приемов при заряжании, которые в ту пору по прусскому образцу должны были выполняться очень сноровисто и быстро, дело никак не клеилось, и тогда вдруг на спину Ивана со свистом опустилась испанская трость[9] Павлова, которую он носил подобно всем офицерам эпохи рококо. На свою беду он не заметил, как к нему как раз в этот момент снова приблизилась красавица-полковник.

– Так! – гневно воскликнула госпожа Меллин. – Разве я не приказала своим офицерам хорошо обращаться с солдатами? Какой пример вы подаете своим унтер-офицерам?

– Прошу прощения, милостивая госпожа, – ответил Павлов, лицо которого густо покраснело, – но рядовой очень нерасторопен и плохо схватывает.

– А вот мы это сейчас сами посмотрим, – назидательно промолвила госпожа Меллин. – Надо непременно иметь терпение, господин капитан, и чуточку филантропии.

Она взяла ружье из рук Ивана и стала показывать ему приемы, один за другим, заставляя каждый из них повторять для себя.

– Хорошо… очень хорошо… вот видите, как надо делать… у вас не хватает терпения… в голове у вас одни женщины, вместо солдат, – сыпался между тем на Павлова град упреков.

– Так… теперь все вместе, – приказала дама-полковник.

Иван увеличил темп.

– Стоп, ты позабыл откусить патрон, – крикнула госпожа Меллин. – Ну-ка, еще разок!

Иван взял ружье на плечо и начал заряжать снова.

– Стоп, ты должен вставить шомпол, – прервала она его, – так… сильнее… еще сильнее… еще раз!

Красавец-гренадер взял на плечо и снова начал с полуоборота налево и с постановки ружья к ноге.

– Да Иван же, – уже несколько менее сдержанно прикрикнула госпожа Меллин, – опять ты не откусил патрон.

Лицо Адониса приобрело совершенно глупое выражение; он явно не мог понять, какое значение для его русского отечества и для матушки-царицы могло бы иметь то обстоятельство, откусит ли он патрон, существовавший только в воображении его капрала, его капитана и его полковника, или нет.

– Итак, еще раз!

И опять злополучный патрон.

– Да откуси же ты его наконец! – взорвалась наставница по строевой подготовке.

Теперь процесс окончательно застопорился; как только Иван почувствовал, что полковник теряет терпение, кровь ударила ему в голову, и он ничего уже больше не видел и не слышал.

– Ты слышишь, патрон…

Иван бараньими глазами оцепенело уставился перед собой.

– Ну, кусай же! – закричала госпожа Меллин.

Рекрут, точно вытащенный из воды карп, разинул рот, видимо, пытаясь изобразить начальную стадию кусания, да так и застыл.

– Ты что, не слышишь?

Иван и в самом деле ничего больше не слышал. Тогда по щеке его пришлась увесистая хлесткая оплеуха, которая привела его в чувство.

Павлов до сих пор героически сдерживавшийся, звонко расхохотался…

– Вы смеетесь, – запинаясь от ярости, проговорила полковник в женском обличии, – вы осмеливаетесь смеяться?.. Это нарушение субординации, это открытый акт неповиновения вышестоящему начальнику.

– Но, мадам…

– Ни слова больше…

Павлов продолжал хохотать.

– Вы все еще смеетесь? – побледнев от гнева, спросила госпожа Меллин. – Немедленно отправляйтесь к профосу.[10]

Павлов отвесил поклон и, по-прежнему смеясь, покинул учебный плац.

После этого женщина-полковник, заложив руки за спину, принялась молча расхаживать перед красавцем-гренадером взад и вперед, затем, остановившись от него на некотором отдалении, проговорила:

– Ты действительно такой бестолковый, Иван Нахимов, или в тебе говорит больше упрямство и своенравие?

Адонис не проронил ни звука.

– Ну, отвечай же, разве ты не в состоянии запомнить, что тебе нужно откусить патрон?..

– Никак нет, – сказал рекрут.

– А почему нет? Почему ты не забываешь засунуть в ствол шомпол?

– Потому что шомпол я держу в руках, а патрон не держу, – объяснил гренадер, – я вообще не знаю, как патрон выглядит.

– В том, что ты говоришь, безусловно, есть логика, – подумав, сказала госпожа Меллин. Затем окликнула старого капрала и приказала ему принести боевой патрон.

Теперь, с патроном в руке, она еще раз наглядно проделала упражнение и потом протянула его Ивану.

– Сейчас ты сумеешь выполнить?

– Да.

– Итак, слушай мою команду!

Все получилось превосходно.

– Очень хорошо, еще раз!

Упражнение снова было выполнено безукоризненно.

– Ах, да ты, как я посмотрю, истинный сын природы! – воскликнула госпожа Меллин. – Абстрактные вещи тебе недоступны, ты непременно должен видеть, слышать или пощупать руками то, что тебе необходимо уразуметь. Ты умеешь читать?

– Нет.

– А хотел бы научиться? – спросила она.

– О, с величайшим удовольствием! – ответил красавец-гренадер.

– Погоди-ка, давай прямо сейчас и попробуем.

С этими словами госпожа Меллин достала из кармана своего зеленого бархатного камзола небольшую книжицу и, положив свою маленькую руку на плечо солдата, начала показывать ему буквы и объяснять их звучание.

– Но ведь это не русские буквы, – сказал Иван.

– Откуда тебе это известно?

– Мне часто случалось видеть большие церковные книги у нашего старого певчего.

– Да, ты прав, это буквы латинские.

– И слов я тоже не понимаю, – сказал гренадер, – это не наш язык.

– Совершенно верно, – промолвила в ответ госпожа Меллин, – это французский, книга называется «Кандид», а человека, ее написавшего, зовут Вольтер, он является величайшим умом современности, которого императоры и короли почитают как себе равного.

– Мне хотелось бы почитать эту книгу, – заявил Иван, – я вообще все хотел бы прочитать, всему выучиться, узнать все, что было и что есть, заглянуть в грядущее, я хотел бы познакомиться с древними летописями и изведать, как живется в чужеземных краях, во Франции и у турок.

– Ну, твое желание вполне исполнимо, – с улыбкой молвила госпожа Меллин, – ты мне нравишься, ты мне чрезвычайно нравишься, я буду давать тебе уроки, да, я сама займусь твоим образованием.

– Благослови вас Господь, – воскликнул гренадер, по обычаю русских мужиков бросаясь ниц перед своим полковником и целуя край светлого женского платья, – все святые угодники пусть будут вашими заступниками, а французскому языку я тоже выучусь?

– Конечно, и французскому языку тоже! – засмеялась госпожа Меллин.

IV

Год и даже больше прошло с того утра на учебном плацу, и благодаря попечению своей наставницы, красивого полковника, руководствовавшейся принципами Руссо[11], благодаря учителям и еще более благодаря поразительной русской пластичности, Иван Нахимов из невежественного крестьянина, полудикого крепостного превратился в достаточно образованного и воспитанного человека.

Он, хоть и поверхностно, но знал о мире, его устройстве, об истории, географии, естествознании и литературе не менее придворных императрицы, он двигался с достоинством и грацией версальского кавалера, и, что представлялось главным, говорил по-французски лучше большинства русских его времени, а также читал по-французски, что и вовсе умели лишь единицы из его «образованных» соотечественников.

Но прежде всего он стал отменным солдатом, никогда больше не забывал откусывать патрон, а в скорости заряжания он достиг той сноровки, которой могли похвастаться лишь самые опытные из старых гренадеров Фридриха Великого, и считался лучшим «муштровщиком» молодой солдатской поросли. Давно уже сержантские нашивки украшали его форменный мундир, однако он не успокаивался на этом и стремился добиться большего. То было время, когда простые солдаты благодаря своей неустрашимости перед врагом, благодаря своим талантам или благосклонности красивых женщин достигали высоких военных постов, время Орлова и Потемкина.[12]

Иван Нахимов тоже мечтал о золотых эполетах и о широкой ленте Креста святого Георгия. Всякую свободную минуту, которую предоставляла ему служба императрице, он неустанно посвящал тому, чтобы заниматься военными дисциплинами; с одним прусским дезертиром, сыном немецкого пастора, он штудировал тактику греков и римлян, а также анализировал боевые походы русской армии. В военных кругах и даже при дворе начали проявлять к нему интерес.

Злые языки называли его Потемкиным госпожи Меллин.

А между тем, хотя несомненно именно Амур был тем, кто с капральской тростью муштровал его в различных науках, отношения красавца-гренадера со своим полковником в кринолине до сих пор оставались совершенно невинными. Впрочем, и самой госпоже Меллин меньше всего был ясен характер ее интереса к нему.

Однажды вечером – Иван Нахимов со своей ротой только что заступил в караул во дворце – он сидел под сенью кустов благоухающей сирени в Царскосельском парке, притаившись подобно пугливой птице, и читал, когда неожиданно совсем рядом с ним он услышал шелест женского платья. Иван затаил дыхание, но это его не спасло.

– Кто здесь? – раздался чей-то женский благозвучный и энергичный голос.

Иван вышел из укрытия и принял уставную стойку. Перед ним стояла величавая женщина, повелительный взгляд которой с приветливым любопытством остановился на нем.

– Солдат? – сказала она улыбнувшись. – Да к тому же солдат, который читает?..

Она взяла книгу у него из рук.

– Даже по-французски… «Анти-Макиавелли»… ну, мой брат Фридрих[13] может быть доволен, он уже при жизни стал достоянием народа. Как тебя зовут-то?

– Иван Нахимов.

Дама извлекла книжку и внесла в нее его имя; затем вернула солдату его книгу и двинулась дальше вниз по аллее.

На следующее утро, незадолго до смены, дежурному подразделению была дана команда построиться для почетного приветствия. Иван стоял на фланге, солдаты взяли ружья на караул, знамя склонилось до земли, барабаны ударили дробь: в карете, запряженной четверкой вороных, мимо промчалась прекрасная женщина в горностае.

– Кто эта женщина? – шепотом спросил он стоявшего рядом сослуживца.

– Ты разве не знаешь? – ответил тот. – Да кому ж это еще быть, как не нашей матушке-царице!

Иван покраснел как маков цвет.

– Что это у тебя опять лицо так покраснело? – крикнул Павлов, вкладывая шпагу в ножны. – Это нарушение регламента, непозволительно, чтобы кто-то из солдат в шеренге был краснее других. Я прикажу тебя за это на сутки запереть в колодки.

V

Пробило шесть вечера. Час, когда госпожа Меллин ожидала у себя великовозрастного воспитанника, красавца-гренадера. Молодая очаровательная женщина уже добрые полчаса взволнованно расхаживала по будуару, только время от времени останавливаясь перед большим зеркалом трюмо, чтобы еще и еще раз убедиться, какой привлекательной делает ее открытый домашний халат из белой кисеи с розовыми бантами. Прошло, однако, еще полчаса, а Ивана все не было. Нетерпение прекрасной амазонки, привыкшей приказывать и видеть, как все исполняется по ее малейшему указанию, нарастало с каждой минутой. Она села за клавесин и принялась играть. Пробило семь.

Госпожа Меллин гневно вскочила и послала в казарму.

– Куда он запропастился? – крикнула она возвратившемуся слуге.

– Иван Нахимов находится под арестом.

– Под арестом, кто посмел?

– Господин капитан Павлов распорядился посадить его в колодки.

– Посадить в колодки! – ахнула полковник. – Ну хорошо, мы еще посмотрим!..

Когда на следующий день Иван появился ровно в назначенный час, госпожа Меллин торопливо спросила:

– Что ты там натворил, за что твой капитан велел посадить тебя в колодки?

– За то, что я покраснел.

– За то, что ты?.. Ах! Не могу поверить, вот мерзкий тиран! – крикнула прекрасная амазонка.

И при каких же обстоятельствах ты покраснел? – продолжала она расспрашивать.

– Когда мимо проезжали Их величество царица, – простодушно признался Иван.

– Та-ак… тогда ты этого заслужил, – пролепетала госпожа Меллин; ее губы зловеще подрагивали, в темных глазах вспыхнул огонь. – Что же заставляет тебя краснеть при виде царицы, она так сильно тебе нравится, может, ты влюбился в нее, что скажешь? Разве ты не знаешь, что влюбляться в императрицу преступление, даже вообще влюбляться?.. Ты обязан думать лишь о своем ружье и о своих книгах. Ах, впрочем, есть хорошее средство тебя вылечить, погляди-ка на это!

Ревнивая женщина схватила свою трость и сунула ее под нос испуганно обомлевшему фавориту.

– Ты меня понимаешь, надеюсь?

– Да, понимаю, – сказал Иван, но из всего произошедшего он прочно усвоил лишь то, что Иван Грозный со своими опричниками, как о них поется в народной песне, был ангелом по сравнению с его капитаном и полковником.

– Так, – сказала госпожа Меллин, – а сейчас мы продолжим чтение «Науки любви» Овидия.[14]

Она уселась на маленькую софу, а Ваня устроился на табуреточке у ее ног. Она протянула ему французский перевод Овидия. Он раскрыл книгу в том месте, где лежала розовая шелковая закладочка, и начал читать… однако голос его дрожал.

VI

Для полка наступил тяжелый день. Когда к утреннему рапорту дама-полковник являлась в пресквернейшем расположении духа, в том душевном состоянии, в котором внушающая солдатам страх деспотиня всегда «справедливо», однако с неумолимой строгостью и без малейшего снисхождения, до тех пор играла кнутом и шпицрутенами по солдатским спинам, пока досадливые морщины на ее челе не разглаживались. Вот и сегодня ей необходимо было назначать наказания, слышать крики и стоны, видеть кровь, и все это лишь потому, что вчера вечером она не захотела принять объяснения Ивана, несмотря на его искренность. Возможно, это вспыхнувшая ревность?

Ее мрачный туалет – черный бархатный камзол, отороченный темным собольим мехом, тесно охватывал в талии надетое под ним платье из той же материи и тех же цветов и затем расходился сзади широкими складками – прекрасно соответствовал ее нероновскому настроению. Она готова была сейчас поджечь казарму и превратить в пепел весь свой полк.

Офицеры и унтер-офицеры стояли перед ней и по очереди рапортовали полковнику.

– Солдат Петр Репкин был схвачен на месте преступления, когда взломал лавку купца Новосильцева, – доложил один капитан.

– Это его первый проступок? – спросила госпожа Меллин.

– Так точно, до сих пор он очень хорошо себя вел…

– Тогда его в наказание достаточно только высечь.

– Сколько ударов прикажете?

– Пятьдесят.

– Дмитрий Пашков обокрал своих товарищей… – доложил другой командир.

– Пашков? Разве он не подвергался уже наказанию? – спросил военный Нерон, хмуря брови.

– Так точно, наказывался неоднократно.

– Ладно, тогда этого малого следует на сей раз проработать покруче, – с недоброй улыбкой решила госпожа Меллин, – пусть он у меня сначала недельку полежит разложенным на «кобыле», да притом в темной камере на воде и хлебе, а потом прогнать его десять раз шпицрутенами сквозь строй в двести солдат.

– Такое человеку едва ли выдержать, – возразил было командир, – он еще молод и слаб.

– Да пусть хоть умрет под шпицрутенами! – крикнула красивая женщина-вампир. – Невелика потеря для общества.

– Сержант Исидор Чоловик во время потасовки в трактире не подчинился своему поручику и поднял на него руку.

– Подобные случаи должны караться с особой строгостью, – сказала госпожа Меллин, – иначе дисциплина вконец разболтается. Сержанта разжаловать в рядовые и двадцать раз прогнать сквозь строй в двести солдат. Если он после этого выживет, отправить его в Сибирь.

После сытного обеда, полуразморенно, полураздраженно сидя на балконе своего небольшого дворца, госпожа Меллин наблюдала за экзекуциями, проводившимися по ее приказу в исполнение на большом плацу перед казармой. Она хладнокровно смотрела, как приговоренных ею привязывали к столбу, как под кнутом профоса они истекали кровью или без сил падали от ударов шпицрутенами между рядами ощетинившихся штыков. А почему бы нет?.. Разве она поступала несправедливо? Она никого не мучила, она лишь находила удовольствие в правосудии, которое вершила по закону и совести.

Внезапно что-то подтолкнуло ее спуститься в казарму. Она, вероятно, даже не могла бы толком себе объяснить, что, собственно, потянуло ее туда, но она подчинилась этому порыву. Надев небольшую круглую соболью шапку на напудренные добела волосы, с испанской тростью в руке, она размашистым шагом пересекла плац. Что за зрелище предстало ее глазам во дворе казармы! Перед строем своей роты, опираясь на шпагу, стоял Павлов, а в то время как два капрала пытались привязать ремнями к приготовленной лавке для телесных наказаний ее упирающегося фаворита Ивана со связанными руками, который в бессильном отчаянии сыпал проклятия и плакал. Казалось, сопротивление красавца-гренадера вот-вот будет сломлено, и его товарищи злорадно радовались возможности послушать, как он, уже давно вызывавший зависть, сейчас застонет под капральской тростью, когда на помощь ему вовремя подоспела госпожа Меллин.

– Что здесь происходит? – крикнула она уже издали.

Капралы тотчас же остановились.

– Я наказываю солдата, – произнес капитан холодно, хотя внутри все клокотало, поскольку он тоже считал Ивана своим счастливым соперником.

– За что? – спросила женщина-полковник. – И по какому праву?

– По праву, предоставленному мне как командиру роты, наказывать своих людей за дисциплинарные проступки, – ответил Павлов по-прежнему невозмутимо.

– В чем этот человек провинился? – продолжала госпожа Меллин. – Верно, опять в каком-нибудь пустяке, может теперь он был излишне бледен, стоя в шеренге?

– Вчера вечером после вечерней зари он на целые четверть часа ушел из расположения части, – пропуская намек мимо ушей, сказал капитан.

– Скажите пожалуйста, на целые четверть часа? – издевательским тоном произнесла женщина-полковник. – И за это такое бесчеловечное позорное наказание?

– Не имеет значения, нарушается ли вечерняя заря на одну минуту или на целый час, – возразил Павлов. – Впрочем, дело здесь усугубляется еще и другим обстоятельством. Этот человек категорически не желает объяснить свое отсутствие, да, он наотрез отказывается отвечать, где он провел вчерашний вечер и чем в это время занимался…

– Если вопрос только в этом, – промолвила госпожа Меллин, – то я сама могу дать на него исчерпывающий ответ. Мне известно, где Иван Нахимов был вчера вечером. Этого вам, господин капитан, должно быть вполне достаточно.

– Нет, мне этого недостаточно, – воскликнул Павлов, на лбу у которого от ярости вздулись жилы, – я должен знать, где человек находился.

– Вы действительно хотите это знать? – насмешливо поинтересовалась госпожа Меллин. – Ну хорошо, Иван Нахимов вчера вечером был у меня!..

Павлов изменился в лице, в рядах роты возникло оживление.

– Но даже если, несмотря ни на что, человек заслуживает наказания, – проговорила госпожа Меллин с достоинством, буквально сразившим Павлова, – то наказывайте его по-человечески… никогда не забывайте, что он один из ваших братьев, который оступился.

– Ах! Знаем мы эти смехотворные сентенции, эти новомодные идеи французских философов, – отмахнулся Павлов, совершенно выходя из себя, – а вам не следовало бы забывать, что вы оскорбляете меня, дворянина и офицера, да и саму себя, выставляя на посмешище из-за простого солдата.

– Вы полагаете? – промолвила госпожа Меллин, глаза которой уже метали молнии, но которая тем не менее сохраняла спокойствие и насмешливость. – Я же, напротив, считаю не более чем смешным претензии, основывающиеся на таких преимуществах, как жалованная дворянская грамота и офицерский патент, которые можно в любой момент разорвать. И что тогда останется, коли нет того единственного, что еще пользуется сегодня уважением – подлинных духовных ценностей.

– Но я пока еще офицер! – крикнул Павлов.

– Вам им недолго осталось быть, – резко и язвительно бросила в ответ полковник в кринолине, одновременно срывая с Павлова эполеты.

– Как вы смеете..? – запинаясь пробормотал тот, хватаясь за шпагу.

– Здесь я представляю царицу, и тот, кто выказывает неповиновение мне, нарушает свой долг перед государыней, – продолжала госпожа Меллин, и ее бархатный наряд угрожающе зашелестел. – Я наистрожайшим образом запретила наказывать моих солдат палкой. Вы нарушили мой запрет и тем попрали свой офицерский долг. Вы бунтарь, сударь, и заслуживаете быть наказанным в назидание остальным. Отныне вы разжалованы мной в рядовые, а вас, Иван Нахимов, я произвожу в капитаны и назначаю командиром роты.

Павлов был близок к обмороку. Он не проронил ни звука, глаза его были полны слез, тогда как облагодетельствованный Иван, на котором тут же развязали веревки, поспешил преклонить колено перед прекрасной амазонкой.

– Могу ли я в день, когда вы одарили меня такой милостью, – произнес новый капитан, – просить вас еще об одном, особом, одолжении, милостивая госпожа?

– Ну?

– Оставьте рядового Павлова в моей роте, – враждебно сверкая глазами, попросил Иван.

Дьявольская усмешка мелькнула на красивом безжалостном лице уязвленной женщины.

– Быть по сему, но при одном условии…

– Извольте приказывать, – сказал Нахимов.

– Итак, я передаю рядового Павлова в ваше личное распоряжение, господин капитан, – промолвила госпожа Меллин, – а что касается смехотворных филантропических сентенций французских философов, то в данном случае попытайтесь о них забыть, дорогой Нахимов, и купите себе заблаговременно хорошую плетку, ибо собак и слуг надобно сечь!

VII

Через несколько дней после разразившейся катастрофы, низринувшей Павлова с его призрачной высоты к ногам заносчивых врагов и бесповоротно отдавшей его на их произвол, Тобольский полк был направлен в полевой лагерь, который согласно особому распоряжению Екатерины Второй, большой почитательницы Фридриха Великого, был устроен для войсковых маневров по прусскому образцу и находился лишь в часе езды от Царского Села.

Новоиспеченный капитан Иван Нахимов стал здесь предметом самого пристального внимания как со стороны офицеров, так и придворных дам, которые по обычаю того времени, кто анонимно, кто вполне открыто перед всем светом, одаривали его дорогими вещами. Он как раз сидел в своей палатке с несколькими товарищами за игрой в карты, когда туда вошел лакей в ливрее царской дворцовой прислуги, поклонился, передал любимцу фортуны большой сверток и тотчас же снова исчез.

– Ага, новый подарок, счастливчик! Что бы это могло быть! – перебивая друг друга, закричали молодые офицеры.

Нахимов осторожно развернул упаковку. В ней оказалась одна из тех роскошных шуб, какими Екатерина Вторая имела обыкновение одаривать французских философов, когда те приезжали в Петербург навестить ее.

Возглас единодушного восторженного изумления последовал за распаковкой.

Нахимов поднял вверх поистине царский подарок и рассмотрел его: это была большая просторная шуба из зеленого бархата, подбитая и щедро отороченная темным собольим мехом.

Подлинно великокняжеская шуба! – воскликнул один из товарищей.

– Да, под стать самому царю, – заверил другой.

– Но что я с ней буду делать? – вздохнул Нахимов, который уже успел стать тщеславным, точно кокетливая женщина. – Не могу же я носить ее со своим мундиром!

– Что ты выдумываешь, – перебило его несколько голосов разом, – ведь это же домашняя шуба!

– Давай-ка, примерь ее, – сказал молодой поручик и хотел было сам помочь Ивану облачиться в подарок.

– Нет, нет, – возразил тот, для чего же у меня денщик? Эй! Павлов!

Бывший капитан быстро и послушно, однако без тени смирения, подошел к ним. Он носил теперь обыкновенный солдатский китель, но был по-прежнему аккуратно причесан.

– Помоги-ка надеть шубу! – приказал Нахимов.

Павлов молча повиновался.

– Великолепно! – воскликнули офицеры.

В домашней шубе Нахимов и в самом деле выглядел просто великолепно, чуть ли не как переодетая женщина, одна из екатерининских амазонок.

– Однако к ней, бесспорно, не хватает турецких шаровар и домашних сапожек! – решил молодой граф, побывавший в Париже.

– Ты думаешь? – промолвил Нахимов. – Что ж, это можно попробовать. – Он уселся на кровать и протянул Павлову ногу. – Ну, чего пялишься? – нетерпеливо закричал он, когда бывший капитан, задумавшись, на мгновение замешкался. – Стягивай! Ты теперь обыкновенный солдат, мой денщик, следовательно, мой раб, или…

Павлов повиновался. Когда туалет был закончен, Нахимов подошел к зеркалу и с удовлетворением осмотрел себя со всех сторон.

– Ну, твоя красавица действительно щедра, – сказал молодой граф.

– Как? Кто? – удивленно спросил Иван.

– Я имею в виду нашего красивого полковника, госпожу Меллин!

У Павлова от услышанного даже губы побледнели.

– Госпожа Меллин?! – удивился Нахимов. – Ты считаешь, что она…

В ответ товарищи громко расхохотались. Между тем Нахимов ненароком сунул руки в карманы шубы.

– Ой, что это? – пробормотал он, вытаскивая небольшой футляр.

– Еще что-то? Позволь взглянуть, – попросили товарищи.

Нахимов открыл футляр и вместе со всеми застыл, потеряв дар речи, ибо в нем лежал портрет царицы, оправленный бриллиантами, и написанная ее собственной рукой записка.

«Великолепному капитану Ивану Нахимову от благорасположенной к нему императрицы Екатерины Второй».

 

Нахимов покраснел до кончиков ушей, но не оттого, что, как подумали товарищи, нежданно-негаданно удостоился многообещающей милости императрицы, а от высказанной графом идеи, что подарок мог быть от госпожи Меллин.

«Стало быть, это уже был общеизвестный факт, сказал он самому себе, что тебя любит эта прекрасная женщина, и что ты, в свою очередь, тоже любишь ее. Все это значит, только вы сами, ты и она, об этом даже не догадываетесь. Однако товарищи правы – такое положение нужно изменить!»

И словно бы желая дать ответ на его полурассерженный, полуобрадованный монолог, в это время на пороге его палатки появилась госпожа Меллин в сопровождении двух других амазонок: княгини Любины Меншиковой и Ядвиги Самаровой.

– О! Сударыня! – запинаясь проговорил Нахимов в замешательстве. – Я, как вы изволите видеть, совершенно не в надлежащей форме, дамы… этот наряд…

– Наряд, хочу заметить, роскошный и импозантный, что свидетельствует о вкусе того, кто его выбирал, – произнесла госпожа Меллин, в лорнет разглядывая Адониса.

Павлов стоял в стороне ни живой ни мертвый.

– Наверное, чей-то подарок, – заметила госпожа Меллин, задрожав от ревности.

– Да, подарок, – робко, точно школяр, подтвердил Нахимов.

– От какой-нибудь дамы?

– Да… от… дамы.

– И кто же эта дама?

– Это… это… – Нахимов вытер со лба пот приговоренного к смерти, – это императрица.

– Императрица! – проговорила госпожа Меллин с наигранным безразличием. – Я именно так и предполагала, у нее есть вкус, отменный и тонкий вкус.

– Однако не желают ли дамы присесть? – предложил Нахимов, которому кровь ударила в голову. – Эй, Павлов, подай-ка стулья!

Госпожа Меллин, только сейчас заметившая своего бывшего обожателя, надолго задержала на нем странный взгляд своих темных глаз, затем вместе с княгиней Меншиковой опустилась на оттоманку, у входа в палатку.

– Мы хотим посидеть на свежем воздухе, – сказала она.

– Поставь стол и стулья перед палаткой! – приказал Нахимов.

Бывший капитан повиновался с усердием холопа, опасающегося побоев. Когда все расселись, Нахимов велел подать холодные закуски и вино. В один миг все было исполнено.

– Довольны ли вы своим денщиком? – небрежно поинтересовалась госпожа Меллин, пока Павлов наполнял бокалы.

– Совершенно доволен, – сказал Нахимов, – он послушен как собака и юрок как молния. Будь он, впрочем, другим, то я из тех людей, кто его скоренько бы выдрессировал. Еще бутылку!

Павлов поспешил принести ее.

– О! Как вы сегодня красивы! – начал Нахимов, пододвигая свое походное кресло ближе к госпоже Меллин.

– Я?.. И почему именно сегодня? – улыбнулась в ответ госпожа Меллин. – Что-то раньше вы никогда не замечали, что я красива, господин капитан.

– Я… в самом деле, – запнулся Иван, – как бы я и раньше мог отважиться на такое признание, однако я всегда готов был поклясться, что вы самая красивая женщина при нашем дворе.

– Уточню; после императрицы, – с коварной досадой ввернула госпожа Меллин.

– Нет, прежде императрицы.

– Вы вдруг так галантны!

– Я не галантен, я влюблен, – прошептал Нахимов.

Госпожа Меллин пожала плечами.

– Я знаю, что вы противница мужчин, – продолжал Адонис, – что люблю я без всякой надежды на взаимность.

В эту минуту вернулся Павлов и, откупоривая бутылку, услышал последние слова.

– Отчего же без надежды? – возразила госпожа Меллин, кокетливо поигрывая веером.

– Ах! Вы делаете меня счастливейшим из смертных! – ликуя, вскричал Нахимов. – Наполни бокалы, Павлов!

Бывший капитан весь затрясся от гнева и ревности, и так получилось, что вместо бокала этой восхитительной женщины, которую он сейчас любил еще неистовее, чем когда-либо, он вылил красное вино на ее белое, расшитое разноцветными шелковыми букетиками платье.

– Экая неуклюжесть! – ахнула госпожа Меллин.

Нахимов вскочил на ноги, сорвал с гвоздя плетку, висевшую у входа в палатку, и хотел было ударить Павлова, однако тот молниеносно выхватил из-за пояса нож и приставил его к груди не в меру разыгравшегося счастливца.

Нахимов отвел удар, с невероятной силой обрушился на дрожащего от возбуждения противника, выбил у него оружие, швырнул наземь и уперся коленями ему в грудь.

Все это произошло мгновенно. Дамы, в ужасе повскакивавшие было со своих мест, начали хохотать, увидев Павлова, который, точно червь, в бессильной ярости извивался под ногами Нахимова.

Прибежали солдаты и связали Павлова. Когда его уводили, он успел увидеть, как госпожа Меллин подняла свой бокал в направлении Нахимова и выпила за его здоровье. Потом он больше ничего не видел. Свет померк в его глазах.

VIII

Павлов поднял руку на своего начальника с очевидным намерением убить того. Военный трибунал приговорил его к смертной казни.

Госпожа Меллин ожидала, что он попросит ее о помиловании.

Прошло три дня. Павлов не попросил.

Настало утро, когда должна была состояться казнь. Один офицер, как только забрезжил рассвет, навестил приговоренного и уговаривал его попросить пощады.

Павлов снова отказался.

– Сама госпожа Меллин ждет этого, – признался офицер, – это она послала меня сюда…

– Ох! Я эту женщину знаю, – с болезненной улыбкой возразил Павлов, – она только хочет увидеть, как я перед ней унижаюсь, как я, чего доброго, буду на коленях умолять ее сохранить мне жизнь, чтобы затем тем более не дать мне пощады.

– Вы заблуждаетесь.

– Я не заблуждаюсь, я благодарен вам, однако я не заблуждаюсь, и никогда и никого о милости просить не буду, – заключил приговоренный.

Получив известие о его решении, прекрасная амазонка разгневанно топнула ногой и после этого приказала немедленно приступать к экзекуции.

Стояло весеннее утро, лучезарное, благоухающее и свежее, когда в окружении отряда гренадеров Павлов шагал по дороге к смерти. На цветущих ветках вишневых деревьев прыгали и щебетали птицы, со стороны близлежащего села доносились приветливые и звонкие удары церковного колокола.

На лобном месте госпожа Меллин, с головы до ног одетая в зеленый, отороченный соболем бархат, с тростью в руке, поджидала приговоренного перед строем полка.

При виде любимой и жестокой женщины Павлова охватил ужас, смешанный с отвращением, однако он ни на секунду не потерял самообладания.

Офицер, руководивший экзекуционной командой, еще раз подошел к нему и вполголоса предложил ему попросить о помиловании.

– Я благодарю вас от всей души, – сказал Павлов, – и прошу вас после моей смерти передать госпоже Меллин и Ивану Нахимову, что я простил их, но о помиловании просить не буду.

После этих слов он снял китель и шапку, и твердым спокойным шагом встал перед кучей песка.

Профос завязал ему глаза.

Экзекуционная команда построилась.

Шесть человек вышли вперед, шесть ружейных стволов нацелились в грудь Павлова.

– Огонь!

Прогремел залп, четко, как на учебном стрельбище; однако Павлов остался стоять цел и невредим.

И прежде чем он успел осознать, что произошло, с его глаз упала повязка, и прекрасная, жестокая, обожаемая женщина, смеясь сквозь слезы, приникла к его груди.

Так эксцентрично-переменчиво женское сердце! Пока в Иване Нахимове она видела бедного крепостного, простого солдата, полудикаря, в то время как ей равным гордо и задорно противостоял Павлов, она ненавидела последнего и желала полюбить первого. Но стоило ей вдруг поднять Нахимова до своего уровня, и тот благодаря природному дарованию даже начал блистать своими достижениями, как он утратил для нее всякий интерес. И тут же перевесила чаша несчастного до глубины души оскорбленного Павлова.

Именно в тот момент, когда Меллин увидела его под ногами Нахимова, любовь к нему снова вспыхнула в ее груди с удвоенной силой, и с этой минуты прекрасная амазонка решила подарить ему не только жизнь, но также отдать свое сердце и руку в придачу. Однако она не могла отказать себе в удовольствии подвергнуть суровому испытанию мужество и стойкость возлюбленного, которое, каким бы тяжелым оно не оказалось, он выдержал с блеском.

– Вы меня любите? – таковы были первые слова, которые, запинаясь, проговорил Павлов. – И вы так люто меня ненавидели?

– Я никогда вас не ненавидела, – прошептала госпожа Меллин.

– Тогда зачем же вы так жестоко терзали меня? – сказал Павлов.

– Не я… это был Амур…

– Амур?

– Да… но Амур с капральской тростью.