bdsmion

I

– Раскрыт новый заговор гвардейцев!

С таким утренним приветом 23 мая 1765 года Орлов[1] ворвался в опочивальню императрицы Екатерины Второй.

Она резко вскочила с постели и, схватив его за шитый золотом ворот мундира, притянула к себе.

– Ты арестовал их, Григорий? – гневно воскликнула она.

– Они у тебя в руках, Катерина.

Императрица удовлетворенно кивнула, обнажив в улыбке красивые зубы, затем накинула на плечи легкий домашний халат, отороченный фландрскими кружевами, дернула шнур колокольчика и созвала доверенных людей. Не обращая больше на Орлова внимания, она, скрестив на груди руки, принялась в задумчивости расхаживать по спальне. Спустя несколько минут вокруг нее собрались княгиня Дашкова[2], граф Панин[3], тайный советник Теплов[4] и генерал-лейтенант Вегмар.

Последней появилась госпожа фон Меллин[5] – прекрасная амазонка, в звании полковника командовавшая Тобольским полком – в зеленом военного покроя камзоле, маленькой треуголке, кокетливо прилаженной к парику, и с нагайкой в руке. К ней-то в первую очередь и обратилась императрица.

– Седлайте коней, дорогая Меллин, – все еще в возбуждении воскликнула она, – раздайте своим солдатам боевые заряды и ведите свой полк сюда на смену гвардейцев. Поторопитесь!

Прекрасный полковник отдал честь и стремглав вылетел из спальных покоев императрицы.

– Снова заговор гвардейцев, – между тем продолжала Екатерина, – наступит ли когда-нибудь конец этим брожениям против меня? Чего добиваются люди, которые бросаются мне под колеса точно обезумевшие индусы под колесницу своей богини? Я вынуждена раздавить их, а я не хочу крови. Вот уже двадцать два года в моей столице не ставили эшафоты, но сегодня я хочу наказать виновных в назидание другим! Граф Панин, спешно отправляйтесь в казарму наших гвардейцев и ободрите соблазненных: Теплов, соберите Сенат. Генерал Вегмар, ваши войска должны перекрыть ведущие ко дворцу улицы, а пушки Орлова вывести на огневые позиции площади.

При этих словах императрица сделала жест в сторону окна.

Каждый из присутствующих с глубоким поклоном поспешил выполнять повеление неограниченной властительницы России.

Вскоре после этого депутация гвардейцев, которые несли караул во дворце, потребовала, чтобы сама Екатерина их выслушала. Она слегка побледнела, но велела впустить их. Депутация – два офицера, два унтер-офицера, два солдата – строевым шагом проследовала в покои и выстроилась шеренгой.

Императрица неторопливо прошла вдоль фронта, пристально глядя в глаза каждому из вошедших, а затем остановилась спиной к туалетному столику, опершись на него руками.

– Кто вас выбирал?

– Наш полк.

– С какой целью?

– Мы требуем правосудия для своих товарищей.

– Вы просите помилования?

– Правосудия.

– Будет им правосудие, – побагровев от гнева, воскликнула императрица, – и вам тоже! При следующем комплоте я велю казнить каждого десятого из вашего полка.

– Если вы на это отважитесь, – смело заявил выступающий по поручению солдат молодой офицер.

– Время покажет, на что я способна, до свидания! – Екатерина повернулась к ним спиной и подошла к окну. – Идите!

Гвардейцы не тронулись с места.

– Идите! – властно повторила она им.

– Мы не уйдем!.. Выпустите наших людей! – наперебой закричали они.

– Выпусти их! – воскликнул молодой офицер, неучтиво схватив Екатерину за руку.

Княгиня Дашкова отдернула его руку. В этот момент донеслась дробь барабанов Тобольского полка, и на улице промелькнул белый плюмаж госпожи Меллин.

– Я их не выпущу, – холодно ответила Екатерина. – Бунтовщиков ждет суровое наказание. А теперь о вас. Тот, кто ходатайствует за возмутителей спокойствия – сам возмутитель спокойствия. – Она быстро подошла к молодому офицеру и выхватила шпагу у него из ножен. – Вы мой пленник. И вы тоже, – повелительно крикнула она остальным, – сдавайтесь по доброй воле, вы у меня в руках.

По полу загремели приклады, в дверях появилась госпожа Меллин, ее солдаты заняли все входы и выходы. Молча, понурив головы, депутаты гвардейцев позволили арестовать и увести себя. Вскоре уже со всех сторон раздалась дробь барабанов: пушки Орлова и Вегмар следовали по пятам госпожи Меллин; народ волнами перекатывал с места на место, скорее любопытный, чем возбужденный, гвардейцы покорились и теперь через Панина умоляли пощадить виновных. Мятеж на этом закончился.

– Я хочу наказать их в назидание другим, – сказала Екатерина, – я дала слово. – Одновременно она приподняла кружевной рукав и брезгливо посмотрела на пятно, оставленное на ее полной руке грубой пятерней молодого мятежника. – Я хочу видеть, как скатятся с плеч их головы.

– На сей раз придется умерить аппетит, – возразил Орлов, – не стоит рисковать. Публичная казнь может стать для нас причиной новых бесчисленных опасностей.

– Неужели мы настолько слабы?

– Мы слабы, пока жив цесаревич Иван[6], – сказал Панин, – гвардейцы провозгласили его законным царем.

– Кто именно провозгласил его?

– Духовенство, которое не доверяет вашему величеству, уязвленное вашими новыми реформами.

– Так что же, нам теперь придется безнаказанно отпустить бунтовщиков? – спросила Дашкова.

– Они должны умереть, – сверкая глазами, воскликнула императрица, – заточите их в казематы без света, еды и питья, пусть они сгниют там.

Энергичным шагом расхаживая по комнате, эта прекрасная женщина с обнаженной, пышной, гневно вздымающейся грудью изрекала смертный приговор своим врагам.

– Стяните войска во дворец, в казармы и прикажите им оставаться под ружьем до самого вечера. Я же верхом на лошади покажусь народу. А сейчас мне надо одеться, – лукаво улыбнувшись, добавила она. – Au revoir. (До свидания (франц.).)

Они остались наедине: Екатерина Великая, как в свое время окрестил ее Вольтер, и Екатерина Маленькая, как двор в шутку называл княгиню Дашкову.

Императрица находилась в самом расцвете своей красоты – среднего роста очень изящных пропорций фигура, несколько пышноватая для кринолина, она казалась изваянной для пьедестала античной богини. Вольность ее кружевного неглиже приоткрывала то ее маленькие ступни, то великолепную грудь.

Кроме того, она была мастерицей перевоплощения, ее голова тотчас же выдавала в ней великую женщину, рожденную властвовать. Ее лицо выражало простодушное самообожание, лучезарную радость самой себе. Высокий благородный лоб, большие ясные голубые глаза, смелые гневные брови, тонкий энергичный изогнутый нос, эти маленькие уста с прелестными пухлыми губами, казавшимися слишком маленькими для поцелуев, этот выразительно развитый округлый твердый подбородок, эта шея амазонки, по-нероновски маленькие уши, пышные сухие светло-рыжие волосы, которые потрескивали под гребнем и метали искры, похожие на миниатюрные молнии, – все это отчетливо говорило: эта женщина неукротимо жаждет владычества и наслаждения, но она наделена гением царствовать, повелевать, наслаждаться, наделена сильной волей, которую препятствия только подстегивают. Впрочем, она не лишена была и ловкости обходить их, если невозможно было преодолеть.

В этой женщине нет и следа сентиментальности, но нет и жестокости. Она не побрезгует никакими средствами для быстрого и полного достижения своей цели, она переступит через кровь своих недругов, если того требуют обстоятельства, но она не станет никого мучить. Да, по ее лицу чувствуется тонкая человеческая натура с печатью известной доброты, доброты льва по отношению к мыши.

Она очень опасная деспотиня, создает вокруг себя атмосферу сладострастия, каждый добровольно преклоняет перед нею колени, и каждая шея готова подставить себя под ее ярмо.

Екатерина Маленькая полная ей противоположность. Княгиня Дашкова – субтильная духовная женщина с беспокойными движениями, бледным нервозным личиком, бесконечно смышленым, бесконечно переменчивым и бесконечно пикантным.

Обе дамы долго молчали, затем неожиданно посмотрели друг на друга. Они прекрасно поняли, о чем думала каждая.

– Не заняться ли нам, Катенька, туалетом? – говорит императрица и освобождает волосы. – Нет! – внезапно меняет она решение и топает ногой. – Давай лучше поговорим.

Княгиня быстро прошла к двери, ведущей в переднюю, выглянула наружу и снова закрыла. Затем уселась на табурет у ног императрицы и едва слышно сказала:

– Ивану придется умереть.

– Да, ему придется умереть, – глухо промолвила императрица, при этом меланхолично, точно влюбленная девушка, подперев голову рукой.

– Ты не можешь допускать, чтобы тебе противились, – продолжала горячо шептать Дашкова, – каждый день приносит новые опасности, новые препятствия. Ты имеешь право сметать их со своего пути, это даже твой долг, потому что твоя стезя ведет наверх. Ты руководствуешься великими человеческими идеями, ради них ты должна пожертвовать этим слабоумным мальчишкой. Ивану придется умереть.

– Ты единственная душа на свете, которой я по-настоящему доверяю, моя единственная подруга, – начала Екатерина Вторая.

– Нет, у тебя нет друзей, – прервала ее княгиня, – как друзей, так и врагов ты обращаешь в инструмент для своих деяний. Ты права. Я тоже для тебя всего лишь инструмент. Но меня ты привязываешь прочнейшими узами подлинной симпатии. Я люблю человечество, я люблю свое отечество, а ты служишь и тому, и другому, держа в руках бразды.

– Я хочу, – ответила Екатерина Вторая, – если это окажется мне по силам, повлиять на формирование будущего, по-своему продолжить историю. Видишь, я мыслю так. Французские философы открыли великую истину: человек рожден для свободы, однако свободным он может стать только благодаря образованию. Я правлю огромной страной. И я хочу сеять в этой стране образование, чтобы здесь когда-нибудь тоже взошли семена свободы.

Я знаю, что ни один человек не имеет права порабощать другого, но моя природа требует власти, неограниченного господства. И если однажды ради того, чтобы властвовать, мне понадобилось бы растоптать образование и свободу, я ни секунды не сомневаюсь, что сделала бы это безо всяких раздумий. Но в этой стране моя воля не знает пределов, здесь я могу повелевать подобно Александру, удовлетворять любой свой каприз подобно Нерону и действовать на благо человечества как философ. Настоящее принадлежит мне, будущее же я без зависти могу отдать своему народу. Я не хочу просто называться «Северной Семирамидой», как льстиво называет меня Вольтер, а я хочу быть ею на самом деле.

Поверь, наши пороки прощаются нам земным могуществом, а не слабостью, и разве мои проекты недостаточно грандиозны, недостаточно человечны, чтобы не принести им в жертву или иную глупую голову, не оправдать ту или иную бесчеловечность?

– Твоя политика приводит Европу в изумление, – возразила Дашкова.

– Франция и Австрия видят себя обманутыми тобой, когда ты идешь рука об руку с Фридрихом Великим[7]. Католические державы удивленно взирают на то, как ты решаешься открыто защищать диссидентов в Польше, как ты даешь этому неугомонному народу короля в лице Понятовского[8], являющегося твоим венценосным рабом.

– Все дело в смелости, Катенька. А у меня хватает смелости делать большую политику. Я решила двигаться вперед не оглядываясь, безжалостно. Прежде всего я хочу сделать Россию великой. Нити моей дипломатии с успехом действуют во всех направлениях, мои армии угрожают Швеции, Польше, Турции и Азии одновременно. Я намерена изгнать турок из Европы и разделить Польшу: мой народ должен подняться из состояния варварства. В жизнь проведены крупные реформы. Моя империя стоит высоко в вопросах веротерпимости, расцветает торговля и ремесла. Я знаю, какой недуг тормозит развитие нашего сельского хозяйства, и намерена с корнем вырвать его, я хочу отменить крепостное право. Хочу созвать в свою столицу делегатов от всех народностей моего государства, чтобы они выработали свод новых законов. И это собрание должно заложить основу парламента.

– Делал ли когда-нибудь хоть один монарх все это добровольно, если к тому не вынуждал его бунт?

– Я же делаю это, потому что хочу, и это дает мне право властвовать. А то, что я вынуждена приобретать это право такой дорогой ценой, разве в этом моя вина? Я ненавижу Марию-Терезию[9] за то, что ей так легко быть одновременно великой и добродетельной. Но сильное сердце не может жить без любви и честолюбия.

 

– Я свергла своего супруга[10], убив его, потому что должна была это сделать, потому что не любила его и потому что хотела сама царствовать. Он на это был неспособен. Если б он уступил мне трон добровольно, я бы его пощадила. Я вынуждена была рано или поздно пролить кровь, чтобы править, сейчас же ни о чем подобном и речи быть не может. Тот, кто поднимает против меня мятеж, сгниет в каменных застенках моих крепостей. Я имею право царствовать, и я хочу царствовать!

Княгиня бросила на ее многозначительный взгляд.

– Ты, верно, Катенька, полагаешь, что я заблуждаюсь относительно своего положения, – продолжала императрица. – Однажды я написала Вольтеру… Что именно? – она задумалась. – А написала я следующее:

«На бескрайних просторах России год – это всего лишь день, как тысячелетие до пришествия Господа. Это извиняет меня за то, что я еще не так много успела сделать, как мне хотелось бы. Сюда добавляется множество сырых и сопротивляющихся элементов, недовольство всех тех, кто строил свои надежды на ниспровержении престола и теперь видит себя обманутым, всех тех, кто считает, что мои реформы угрожают его интересам. До сих пор мне удавалось удачно лавировать, сталкивая между собой партию Орлова и партию Панина и заставляя их обе служить в конечном итоге моему делу, я запрягла сообщников в свою триумфальную колесницу. Разве не комичная ситуация, что врача, приготовившего отраву отцу, я назначила личным врачом сына?»

– Личным врачом твоего сына, наследника престола, – вставила княгиня.

Императрица пожала плечами.

– Даже возлюбленного я превратила в своего раба, и все же каждый новый день грозит мне новыми дурными приметами. Когда в царской горностаевой мантии я торжественно въезжала в Москву, меня приветствовал там лишь чей-то одинокий ликующий крик? Народ на улицах стоял молча и дивился пышному великолепию. Гвардейцы раскаются в содеянном, а это тщеславное духовенство, с которым я веду борьбу оружием века, разве оно не противопоставляет мне чучело, этого придурковатого цесаревича Ивана? Однако у этого чучела, к несчастью, в жилах течет кровь, и мне придется-таки эту кровь пролить против собственной воли.

– Но как? – с подкупающим простодушием спросила Дашкова.

– Как? – Императрица глубоко задумалась. – Как? В том-то и весь вопрос. Любое кровавое пятно на горностаевой мантии отвратительно. Лично мне не следует проливать новую кровь.

– Разве в том есть необходимость? – засмеялась маленькая княгиня, теребя кружева, оторачивающие утренний халат своей государыни. – Ты примешь его смерть в качестве чьей-либо любезности, не привлекая к себе внимания.

– Ты полагаешь?.. Кстати. Ты выглядишь очень бледной. Не кручинишься ли ты часом по своему генералу в Польше? Может мне предоставить твоему мужу отпуск?

– Боже упаси, – живо воскликнула Дашкова, умоляюще простирая руки к деспотичной подруге, – ты меня пугаешь.

Царица засмеялась и легко приобняла ее за шею.

– Твоя петля еще крепко сжимает Панину горло, моя маленькая?

– Он живет рядом со мной в Гатчине.

– Вот и славненько. И сейчас тебе меньше всего следует ослаблять хватку, Катенька, ты должна держать его под контролем. Этот старый повеса был бы не прочь посадить на трон моего сына, мальчика Павла[11], чтобы стать при нем регентом. Глаз с него не спускай и… держи в петле.

– Положись на меня.

Императрица встала, подошла к окну и замолчала.

– И все же бывают такие мгновения, моя маленькая, – произнесла она спустя некоторое время, – когда владычество утомляет меня и приводит в уныние.

Дашкова не шелохнулась.

– И хуже всего, Катенька, так это то, что Орлов мне наскучил!

«Маленькая Екатерина» снизу вверх озадаченно посмотрела на Екатерину Большую, потом в уголках ее рта заиграла прелестная озорная улыбка.

– Теперь давай-ка займемся, наконец, туалетом, – смеясь воскликнула императрица, – а потом сядем на лошадей и явимся пред народом.

II

Царица давала аудиенцию в Летнем дворце.[12]

Две части света смешали в ее передней самые разнообразные людские типы. Возле дородного купца из Новгорода с окладистой бородой и толстыми золотыми серьгами в мясистых ушах стоял серьезный поджарый татарин, бронзовое лицо которого украшали длинные черные усы. Над желтой побритой налысо головой калмыка виднелся благородный лик и отважные глаза казака. Крепостные крестьяне, могущественная знать, солдаты, попы, евреи, чухонцы, иезуиты. Причудливое сборище дожидающихся приема.

В самой середине стоял молодой офицер, подтянутый, ладного телосложения, с бледным мечтательным лицом и большими спокойными глазами фанатичного мученика.

– Подпоручик Смоленского полка Мирович[13]! – выкрикнул дежурный камергер. И уже спустя несколько мгновений молодой офицер предстал пред очи своей императрицы.

Ее черное платье, с шуршанием вздувавшееся поверх просторного кринолина, перепоясывала широкая голубая орденская лента, высокий белый парик венчала маленькая держава из единственного крупного бриллианта с греческим крестом в качестве единственного атрибута самодержавной власти.

Но молодой офицер видел только лилейную грудь, приподнятую голубой лентой, и пышные локоны, ниспадающие с венценосной головы, он впервые увидел самую красивую женщину империи, которая благосклонно и снисходительно оглядела его с головы до ног, точно раба. Он опустился на колено и протянул прошение.

– Встаньте. Я преклоняюсь перед прекрасной женщиной, – скромно произнес офицер, – но от монарха я требую своих прав. – С этими словами он поднялся с колена и бесстрашно посмотрел Екатерине Второй прямо в глаза, гордые брови над которыми чуть-чуть нахмурились.

– Как ваша фамилия?

– Мирович.

– Подпоручик?

– Смоленского полка.

– Вы просите о милости?

– Я требую своих прав.

Гордые брови снова нахмурились.

– Ну и чего же вы хотите?

– Прежде всего задать вопрос вашему величеству.

– Так аудиенция начинает принимать неожиданный оборот. Итак. Спрашивайте, подпоручик… как бишь?

– Мирович.

– Подпоручик Мирович, вы меня занимаете.

Мирович стиснул зубы и покраснел как рак.

– Ну, спрашивайте меня. Я приказываю.

– Вам угодно будет выслушать правду, ваше величество?

Нероновские брови вздрогнули, но уже в следующее мгновение прекрасные глаза государыни со сладострастной заинтересованностью остановились на молодом офицере.

– Позвольте-ка прежде один вопрос вам, подпоручик… как бишь?

– Мирович.

– Подпоручик Мирович, вы любите чтение?

– Страстно, ваше величество.

– И читаете вы, как я замечаю, романы, на это указывает ваша фантазия и ваш тон – так ведь? Я тоже долгое время читала романы. Читайте, пожалуйста, хорошие книги, Мирович, и прежде всего Вольтера. Сама я как раз сейчас читаю его историю Петра Великого и планирую опубликовать письма этого монарха, в которых он обрисовывает самого себя. Знаете, что в его характере нравится мне больше всего? То, что для него – в каком бы гневе он не находился – истина всегда имела преложное и первостепенное значение.

– Ваше величество!

– Ну, а теперь говорите мне, чего вы хотите.

– Я по происхождению украинец, ваше величество, сын гордого и свободолюбивого народа, внук того из Мировичей, который сражался вместе с Мазепой[14], имя которого до сих пор живет в казацких песнях. Подобно многим из своего народа он поплатился за измену царю потерей своих имений. Я, его внук, стою здесь, ваше величество, с громким благородным именем, но бедный и обездоленный, и прошу восстановления моих прав. Я тщетно искал этих прав во всевозможных ведомствах и судебных палатах этой империи. Все впустую. Тогда я подумал, что величайшее сердце в этом государстве должно быть и самым добрым и самым справедливым, и вот я стою перед вашим величеством и прошу отменить прежний акт произвола и снова вернуть мне владение моих праотцов.

Царица улыбнулась.

– Вы слишком начитались романов, Мирович, – с добродушием львицы проговорила она. – В ваших правопритязаниях необходимо как следует разобраться, ибо я позволю себе очень в них сомневаться. Но вы можете положиться на мою милость и… читайте хорошие книги.

Большие глаза бедного украинца, выдавая лихорадочное возбуждение, смотрели на императрицу, он поклонился и уже сделал было движение в сторону двери.

– Поцелуйте мне руку, Мирович.

Молодой офицер бросился на колени, и на ее руку упали две слезы.

– Вы сущий ребенок, подпоручик, – озадаченно воскликнула Екатерина Вторая, – читайте Вольтера и… дождитесь теперь моего решения. Вы понимаете, Мирович?

Ошеломленный, тот еще и еще прижимал к губам маленькую теплую руку императрицы. Затем поднялся и опрометью кинулся из кабинета.

Какое-то мгновение Екатерина Вторая с улыбкой смотрела в землю, потом позвонила и вызвала министра полиции.

– Запишите…

Их превосходительство приготовил папку.

– Мирович, подпоручик Смоленского полка.

– Возраст?

– Вы же не паспорт выписываете.

– Итак, этот Мирович?..

– Молод. Красив, смел и честолюбив. Представьте мне как можно быстрее справку о его поведении.

Министр полиции поклонился.

– Кстати, я хочу также знать, была ли у него любовная связь и с кем, а кроме того – есть ли у него в настоящее время возлюбленная. Вы понимаете?

– Так точно. Понимаю. Возлюбленная.

III

Больше недели прошло со времени аудиенции, а молодой офицер все ожидал улаживания своего прошения.

Однажды, вернувшись с прогулки, он нашел на полу комнаты элегантное письмецо, брошенное, по-видимому, через открытое окно. Оно было адресовано ему. Незнакомое послание, написанное мелким беспокойным почерком женщины.

Содержание было следующим:

«Мой друг! Вы ожидаете решения императрицы Вашей судьбы. Вы можете прождать долго. Императрица добросердечна, однако забывчива. Чтобы чего-нибудь достичь при дворе, Вам необходимо покровительство, и покровительство женщины, ибо в Петербурге правят женщины. Я хочу быть Вашей покровительницей. Если у Вас хватит смелости, появитесь сегодня ночью, когда часы пробьют одиннадцать, перед Казанским собором. Там Вы найдете карету. Вам завяжут глаза, на руки и ноги наденут оковы. Позвольте все это с Вами проделать. Не задавайте вопросов. Вас ждет сладостное вознаграждение.

Подруга».

 

Мирович погрузился в размышления, он принял и отверг добрую дюжину решений.

Наконец, стрелка часов достигла назначенного времени. Он надел шинель, глубоко надвинул на лоб фуражку и вышел из дому. Его обступила темная беззвездная ночь.

Вокруг Казанского собора клубился густой туман.

Когда Мирович подошел к порталу, из кромешной тьмы выступили призрачные очертания темной кареты, черные лошади нетерпеливо били копытами мостовую. Две закутанные фигуры встретили его, молча надели на ноги и руки легкие кандалы и завязали ему глаза белым платком.

Подобные приключения в эпоху женского правления под эгидой трех цариц – Анны, Елизаветы, Екатерины – были в Петербурге настолько обычным явлением, что едва ли кто-нибудь из случайных прохожих удивился при виде этой таинственной процедуры.

Впрочем, никто мимо не проходил. Мирович был посажен в карету, дверцу заперли, и кони помчались во весь опор.

Когда зловещий экипаж остановился, и Мирович вновь почувствовал под ногами твердую почву, дул резкий пронизывающий ветер.

Его повели вверх по широкой каменной лестнице, по какому-то коридору, анфиладой комнат. Вот он остался один. Слабый свет проникал через платок.

– Не беспокойтесь, Мирович, вы в хороших руках, – неожиданно раздался приятный женский голос.

Прошелестело женское платье, две нежные руки старательно развязали узел платка, повязка упала. Он обнаружил, что находится в небольшом, обставленном с восточной роскошью покое и, повернув голову, увидел рядом маленькую миловидную женщину в темном камзоле и черной бархатной маске.

– Наберитесь терпения, сначала я должна освободить вас от оков. – Она сняла с него ручные кандалы. – Ну, а теперь сами распутывайте оставшуюся часть цепей.

Мирович послушно исполнил это.

Маленькая трепетная рука взяла его за руку и увлекла на низкую оттоманку.

– Прости мне, ради бога, мои причуды, – промолвила дама в маске, – но кавалер должен терпеливо сносить шалости своей дамы. У меня есть серьезные основания окружать себя тайнами, однако никто не может помешать мне сблизиться с вами, любить вас и называть своим. Я люблю вас, Мирович!

Она прислонилась к его плечу и обвила рукой его шею. Мирович почувствовал, как учащенно забилось его сердце, он взял руку таинственной незнакомки, поднес к губам и почти смущенно произнес:

– Простите, что я не говорю вам о любви, мадам, что я прошу вас незамедлительно отпустить меня. Вы бросили вызов моей отваге и таким образом вынудили предстать перед вами, однако любить вас я не могу. Мое признание должно казаться вам оскорбительным, потому что я по-прежнему вас не знаю, потому что еще даже не видел вашего лица.

– Вы можете его увидеть.

– Нет, боже упаси!

В ответ дама озорно расхохоталась и скинула маску. Ему открылось незнакомое, но прелестное личико, пара больших темных глаз в томительном ожидании остановилась на Мировиче, алые губы так взывали о поцелуе.

– Ну, я вам не нравлюсь?

Мирович бросился к ногам очаровательной женщины.

– Смейтесь надо мною, мадам, вы заслуживаете того, чтобы боготворить вас, чтобы ради вас погибнуть, но мое сердце не позволяет мне любить вас, а моя честь – вас обманывать.

– Вы уже кого-то любите! – разочарованно воскликнула красавица.

– Да, мадам, – ответил Мирович, поднимаясь.

– Значит, есть другая?

– Да, есть другая.

– Но ведь мне говорили… – пробормотала дама.

– Что именно, мадам?

– Что вы ни с кем не связаны узами любви, что у вас никогда не было любовной связи.

– Вам говорили правду.

– Как мне понимать это?

– О мадам, вы прекрасны, вы благородны, если вы полюбите, то полюбите счастливо. Разве вы в состоянии понять такую любовь, как моя, любовь без счастья, без надежды, любовь, которая приходит в ужас от себя самой?

– Я понимаю вас, вы любите женщину, которая кажется недостижимой. Глупое дитя, кто вам сказал, что для любви это недостижимо. Если только, конечно, не иметь в виду любовь к Казанской богоматери.

– Речь о чем-то почти таком и идет, мадам.

– Вы любите?.. – радостно воскликнула дама.

– Мою императрицу! Подданный – свою монархиню, раб – свою госпожу!

В этот момент занавес, сверху донизу прикрывавший окно покоя, зашевелился.

– Конечно, мало шансов на успех, – промолвила дама, – но у меня доброе сердце и я хочу вам помочь, насколько это в моих силах. Есть у меня одна подруга, Мирович, внешне очень похожая на императрицу…

– Нет, мадам, вы не понимаете меня. Умоляю, отпустите меня, – воскликнул Мирович.

– Да вы только взгляните на нее, она совершенно в вашем вкусе. Впрочем, вот она.

Занавес раздвинулся и высокая, с пышными формами женщина, в платье из тяжелого голубого шелка, модный четырехугольный вырез которого приоткрывал роскошную грудь, и в черной бархатной маске на лице подошла к обомлевшему офицеру. Одного ее кивка оказалось достаточно, чтобы ее подруга исчезла, она, подойдя к дивану, жестом руки пригласила Мировича присесть рядом с ней.

У молодого офицера упало сердце. Весь внешний вид этой женщины излучал сладострастие, которое пьянило его, величием дышало все ее существо, совершенно подчиняя его. Скрестив руки на груди, она некоторое время внимательно смотрела на него, потом рассмеялась и голосом, от которого весь он затрепетал, спросила:

– Ты сможешь полюбить меня, Мирович?

– Нет.

Она опять засмеялась.

– Стало быть, ты любишь свою императрицу?

– Я люблю ее и люблю так страстно, так безумно, что даме вашего положения этого не понять, – воскликнул Мирович.

– Почему же не понять?

Мирович вскочил с дивана и принялся беспокойно расхаживать по комнате из конца в конец.

– Успокойтесь, пожалуйста. Поговаривают, что императрица весьма влюбчива и лакома до галантных приключений. Не исключено, что вы удостоитесь ее милости.

Мирович остановился и почти испуганно посмотрел на пышную красавицу.

– Я полагаю, вы не испугались бы собственного счастья?

Мирович отступил на несколько шагов, у него даже губы побледнели, он задрожал как осиновый лист. Теперь он узнал этот сладострастный голос, он как подкошенный рухнул на колени, склонившись лицом до земли.

– Так у тебя хватит смелости любить свою императрицу? – воскликнула она и сорвала маску. Перед ним властно, во всей своей пленительной красоте стояла Екатерина Вторая.

– Иди сюда! – она подняла его. – Ты принадлежишь мне. Я хочу тебя. – Пышные руки деспотини обвили его и привлекли к страстно вздымающейся груди. Мирович дрожал как в лихорадке.

Екатерина Вторая нетерпеливо топнула ногой.

– Смелее, Мирович, ты должен меня любить, я хочу этого. Ты мой раб, sans phrase.[15] Бывают часы, когда я становлюсь ребенком, и тогда мне нужны игрушки. Иди сюда, я хочу поиграть тобой.

Это переполнило чашу.

Мирович выхватил шпагу из ножен и бросил на пол, а затем заключил царицу в страстные объятия. Она прижалась к его груди, ее губы буквально высасывали из него душу, ее руки так взъерошили ему локоны, что пудра с них легким инеем осыпалась на плечи.

– Я люблю тебя, – шептала императрица, – я хочу сделать тебя счастливым, если у тебя хватит мужества, если ты сможешь сохранить тайну. Никто не должен догадаться, что я принадлежу тебе. Здесь в Гатчинском дворце, в павильоне княгини Дашковой, ты сможешь отныне видеть меня каждый вечер. Но настанет время, когда моя любовь возвысит тебя над всеми. Твоя судьба в моих руках. Будь отважен, будь осмотрителен и люби меня. Мне так приятно быть любимой.

IV

Екатерина Вторая и княгиня Дашкова сидели в Гатчинском павильоне и вели доверительный разговор. Царица прибыла верхом, на ней были высокие мужские сапоги из сафьяна, какие по всей стране обыкновенно носят жены русских крестьян и купцов, темный мужской сюртук, какие носили модницы того времени, и маленькая треуголка с раскачивающимся белым пером. Она нетерпеливо похлопывала себя нагайкой по каблуку сапога, то и дело вставала и с явным неудовольствием снова опускалась на мягкие подушки оттоманки.

Дашкова поглядывала на нее с нескрываемым любопытством и внезапно на ее губах заиграла тонкая улыбка.

– Ты смеешься надо мной, Катенька, – промолвила царица, – что же тебя так веселит?

– Да ты по уши влюблена.

– Видит бог, очень влюблена, воистину самым неимператорским образом.

– Вот уже целый месяц ты из вечера в вечер встречаешься у меня с Мировичем, он как раб принадлежит тебе, а твое удовольствие от общения с ним все еще по-прежнему свежо. Я тебе поражаюсь. И сегодня, когда он уже больше месяца является твоей собственностью, ты даже первой являешься на свидание и едва сдерживаешь нетерпеливое желание поскорее увидеть его. Ты действительно влюблена.

– Действительно, – кивнула императрица и небрежно закинула правую ногу на левую. – Я влюблена, но это еще не все. Мирович любит меня. Не слишком часто тебя любят и никогда всем сердцем, всеми чувствами, так, что для какой-то другой не остается ни мысли, ни побуждения. Я вкушаю его и его любовь, как гурман изысканное и редкое блюдо.

Некоторое время обе женщины молчали. Императрица прислушалась.

– Это не топот копыт?

– Нет.

– Верно, это у меня сердце так стучит, – сказала Екатерина Вторая и приложила ладонь к груди.

– Ты великая маленькая женщина, – воскликнула Дашкова, – а что ты собираешься с ним делать потом?

– Даже не знаю, – ответила императрица и подошла к окну, чтобы скрыть смущение.

– Не знаешь?

– Я знаю только одно, – серьезным тоном проговорила прекрасная деспотиня, – так просто это закончиться не должно.

– Тогда как?

– Как пламя, которое пожирает само себя.

– Это ужасная мысль.

– Может быть, но мысль, исполненная поэзии.

– Нужен ли ему вообще такой конец? – спросила княгиня.

Императрица кивнула.

– Я обманулась в нем, Катенька. Сердце мое может увлечься, но голова остается свободной. Мирович не тот человек, чтобы оттолкнуть Орлова и заменить его, он мечтатель. То, что делает его таким привлекательным для меня, для государства делает его опасным. С ним можно исполнить только короткое сладострастное интермеццо. Но что с ним делать потом?

– В твоей любви страшная логика.

Екатерина Вторая, заложив руки за спину и наклонив голову, расхаживала взад и вперед.

– Он со временем станет мне неудобен, он любит меня и, будучи пылким и смелым, чего доброго, устроит спектакль и скомпрометирует меня.

– Да и наскучит, верно, тебе, – вставила Дашкова.

– Не исключено и это. Таким образом, возникает вопрос, что с ним делать? Его следует удалить, но как? – Сейчас эта прекрасная женщина размышляла о возлюбленном холодно и без эмоций, точно о государственном деле.

– Его фанатическая привязанность еще могла бы, пожалуй, мне пригодиться. Постой-ка! – Она замерла на месте и скрестила на груди руки. Внезапно жуткая улыбка преобразила ее напряженно сосредоточенные черты. – Какая идея, – воскликнула она, – пришла мне в голову!.. Что ты скажешь на то, – голос ее понизился до шепота, – если я использую Мировича для того… чтобы избавиться от Ивана?

Дашкова внутренне содрогнулась.

– Ничего не бойся, Катенька, умирающий претендент на престол должен увлечь за собой в могилу неудобного любовника.

– Как?

– Предоставь это мне… Да, на этом и остановимся. Я приняла решение. Две заботы разом свалятся с моих плеч, две огромные серьезные заботы, лишавшие меня сна и покоя. Скоро я снова смогу безмятежно спать.

– Ты ужасна, Екатерина!

– Просто умна, моя маленькая.

Княгиня задумалась.

– Если ты сможешь склонить его на этот поступок, то делай это быстрее, – проговорила она затем, – сделай это прямо сейчас. Иван должен умереть, и чем скорее, тем лучше. Заинтересуй, если сможешь, Мировича уже сегодня.

– Нет, Катенька, – возразила императрица, – он еще доставляет мне слишком много удовольствия. Он должен закончить поступком, который освободит меня, который принесет мне избавление, но только тогда… только тогда, когда я им буду пресыщена… а сегодня!.. О!.. – она вскрикнула в предвкушении восторга. – Это его шаги, его голос! – Императрица полетела навстречу Мировичу и с ласковым смехом упала ему на грудь.

Несколько дней спустя княгиня Дашкова появилась в кабинете императрицы, которая в этот момент писала Вольтеру.

– Настало самое время осуществить твой план, – возбужденно заговорила она прямо с порога. – Иван должен умереть. Тебе известна власть, которую над народом имеет духовенство. Твои реформы угрожают этой власти, и оно будет в полную силу использовать ее против тебя. Они называют тебя чужачкой, просветительницей, которая подтачивает устои древней страны, разрушает старые обычаи, оскорбляет старую веру, и в пику тебе провозглашают царя Ивана законным наследником российского престола, согласно завещанию царицы Анны.

– Проклятие, – вскричала императрица и топнула ногой.

– Ты должна пожертвовать Мировичем, пожертвовать любовью ради своего величия.

– А кто тебе говорит, что я люблю Мировича? – промолвила Екатерина Вторая. – Он просто моя любимая игрушка. Я буду плакать, если сломаю ее.

– Коли ты не находишь для этой акции лучшего инструмента, чем Мирович, – продолжала Дашкова, – то поторопись увлечь его ею.

– Пока он меня развлекает, и мне следует…

– Тебе нужно действовать уже сегодня.

– Нет, только не сегодня. Сегодня я хочу еще раз любить его, как любит женщина.

– Ну хорошо, тогда завтра, – наседала Дашкова.

– Завтра. Говоришь?.. Eh bien![16] Завтра я предстану для этого Нероном в кринолине. Разве не остроумно сказано, маленькая Дашкова, а? Такое случается, когда состоишь в переписке с Вольтером. Завтра я должна быть неотразимо красивой. Я намерена сделать такой туалет, который сразу же, с первых минут, заставит его потерять голову. Обычно украшают жертву, а я хочу украсить себя для моей жертвы. Итак, завтра.

V

Когда на следующий вечер Мирович вошел в Гатчинский павильон, императрица лежала на оттоманке и, казалось, спала. Она лежала на спине, заложив одну руку за голову. Полупрозрачное одеяние из розовой персидской ткани и распахнутая темно-зеленая овечья шубка, щедро подбитая изнутри и отороченная снаружи черным соболем, облегали ее фигуру. Ее божественные формы купались в волнах темного меха. Дыхание равномерно вздымало и опускало ее грудь, губы ее подрагивали.

Мирович тихонько приблизился, опустился на колени и поцеловал ее босую ногу, с которой соскользнула туфелька.

Екатерина Вторая испуганно вскочила, оттолкнула его от себя, расширенными глазами посмотрела на него и потом быстро привлекла его к своей груди.

– Я видела дурной сон, – прошептала она, – мне приснилось, будто я тебя потеряла. Ты еще любишь меня?

Вместо ответа голова возлюбленного склонилась ей на колени, он задрожал всем телом. Екатерина со зловещим удовлетворением разглядывала его.

– Отойди, ты меня больше не любишь, – проговорила она затем таким тоном, от которого у него почти замерло сердце. – Не прикасайся ко мне, я не желаю тебя знать.

Мирович в ужасе вскочил на ноги, но в следующее мгновение в порыве пылкой страсти снова рухнул к ее ногам:

– Катерина, ты сводишь меня с ума, – закричал он, – привяжи меня к столбу и хлестай меня плетью, пока я не зальюсь кровью, я буду ликовать! Положи меня на раскаленную решетку, как христианского мученика.

– Глупец! – воскликнула императрица.

– Скажи: Ты надоел мне, я останусь твоей только до следующего новолуния, но потом твоя голова скатится с плеч, и я отблагодарю тебя, как свое божество.

Екатерина расхохоталась.

– Ладно, с чего начнем? – спросила она, убирая у него со лба спутавшуюся прядь волос. – С раскаленной решетки?

Мирович обнял ее обеими руками, прижал пылающее лицо к ее мраморной груди и дрожал.

– Не прикасайся ко мне, – снова засмеявшись, повторила она, – сегодня я хочу устроить себе испытание, я хочу быть пострашнее плети и раскаленной решетки.

Мирович взглянул на нее.

– Ты сегодня что-то задумала, – произнес он, – ты так необыкновенно красива.

– Да, – весело воскликнула она, – я хочу поймать тебя.

– Разве я не пойман еще?

– Еще не полностью.

– Ну, тогда захлопывай ловушку. Вот ты меня и получишь, – в любовном безумстве прошептал он, – делай со мной все, что захочешь.

– Глупец! Разве мне для этого нужно твое разрешение? – ответила Екатерина и так выразительно на него посмотрела, что кровь застыла у Мировича в жилах.

Он поцеловал ее пышное плечо, обнажившееся из-под соскользнувшего меха.

– Не смей целовать меня, – крикнула императрица, грубо и презрительно отталкивая его от себя ногой. – Я снова захочу любить тебя только тогда, когда ты будешь моим целиком и полностью, вещью в моих руках.

– Я уже стал ею, Катерина, – клятвенно заверил он и глаза его увлажнились. – Я жажду быть для тебя хоть чем-то: рабом, вещью, игрушкой, инструментом, делай из меня все, что пожелаешь, и выброси меня, когда я стану тебе ненужным.

Императрица почти растроганно посмотрела на него. Затем наклонилась и поцеловала в лоб.

– Мирович, – сказала она ласковым голосом, – если ты любишь меня, избавь меня от моей самой гнетущей заботы… от…

– Тебя одолевают заботы? – с тихой сердечностью спросил Мирович. – Так говори же, приказывай своему рабу.

– Любимый мой, я не могу спать спокойно, – она нагнулась к нему и приникла губами к самому его уху, – пока жив Иван.

– Принц Иван! – воскликнул Мирович.

– Согласно завещанию императрицы Анны он является легитимным царем. Я вынуждена сама подтвердить это. Не я свергла его с престола, это царица Елизавета вырвала его из колыбели и заточила в темницу. Там он, точно какой-нибудь зверь, рос вдали от человеческого общества. Человек с мыслями, душой и манерой выражения ребенка, этот полоумный царевич сегодня вдохновляет честолюбивые замыслы всех недовольных, всех моих недругов. Его противопоставляют мне, намереваясь с его помощью меня свергнуть.

– Этому никогда не бывать! – вскричал Мирович. Он выпрямился во весь рост, бледное лицо его в этот момент выражало слепой фанатизм, он горел в его отрешенном взгляде.

– Уже на следующий день мой трон может быть разгромлен, мой любимый, разве ты хочешь увидеть меня в остроге или даже… – она закрыла лицо ладонями.

– Я должен его убить? – шепотом спросил Мирович. – Любимая! – Его голос охрип от волнения.

– Мирович! – вскричала Екатерина, она казалась испуганной.

– Ты должна убрать его с дороги, – ревностно продолжал он, – ему вынесен смертный приговор, и я приведу его в исполнение. Пусть меня потом колесуют, твое же имя останется незапятнанным, я охотно умру за тебя, Катерина! – Он целовал ей руки, ноги и плакал.

– Успокойся, мой друг, – проговорила императрица, – я не замараю твои верные руки кровью. У меня созрел один план. Ты должен знать о нем. Хочешь ли ты в этом деле, таким образом, целиком и полностью оставаться только моим инструментом?

– Хочу, – ответил Мирович, – я ведь принадлежу тебе… я твой до самой смерти.

– Не говори о смерти, – прошептала императрица, – меня в дрожь бросает. – Гримаса ужаса на мгновение исказила ее красивое лицо. – Сегодня нас зовет жизнь, Мирович, – воскликнула она затем с вакхическим хохотом, – так целуй же меня!..

VI

«Императрица отправляется в Лифляндию» – переходило из уст в уста. Противоречивые суждения о цели этой поездки становились час от часу все громче. В конце концов, все сошлись на том, что Екатерина Вторая предпринимает оную, чтобы встретиться с Понятовским. Она-де насытилась Орловым, а сие означало, что любовь к рыцарственному поляку опять с непреодолимой силой вспыхнула в ее груди, и тому подобное.

Прежде чем наш Нерон в кринолине уселся в свой дорожный экипаж, в императорский кабинет была вызвана княгиня Дашкова.

Екатерина Вторая беспокойно расхаживала по комнате из угла в угол. Она казалась чрезвычайно веселой, напевала вполголоса фривольную итальянскую арию и время от времени с видимой гордостью разглядывала в зеркале свое отражение.

– Я красива, – оживленно заговорила она, – я сделала Мировича счастливым, превзойдя все его самые дерзкие мечтания, а теперь он может за меня умереть. Однако видеть его я больше не хочу, прощание меня взволновало бы. Вот инструкция для него, вот суммы, которые ему понадобятся. – И то и другое она передала Дашковой, затем подошла к письменному столу, взяла документ, еще раз внимательно перечитала его и после этого быстро подписала. – Читай!

Дашкова прочитала бумагу. Это было распоряжение, адресованное двум беззаветно преданным императрице офицерам: капитану Власьеву и подпоручику Чекину, которые в Шлиссельбургской тюрьме охраняли принца Ивана и спали с ним в одной комнате, и содержавшее приказ, в случае возможной попытки освободить пленника на месте убить последнего. Распоряжение обосновывалось волнением в пользу принца, которое становилось день ото дня все более угрожающим.

– В Петербурге я приняла свои меры, – с завидным спокойствием проговорила Екатерина Вторая, – Орлова я заберу с собой, Панин останется здесь, я перепоручаю его тебе, присмотри за ним, ты мне за него отвечаешь. Мой сын, наследник престола, остается на твоем попечении. – Дашкова кивнула в знак согласия. – Я знаю Панина, – величественно продолжала царица, – ему может взбрести в голову воспользоваться моим отсутствием, чтобы провозгласить великого князя Павла императором и стать при мальчике регентом, однако Панин – человек осторожный и нерешительный. При первых же признаках мятежа ты хватаешь моего сына и доставляешь его ко мне. Меня сопровождают лучшие гвардейские офицеры, а те, что остаются здесь, являются молодыми людьми без боевого опыта. В решающий момент полевым полкам будут выданы боевые заряды, и если гвардейцы отважутся-таки на восстание с холодным оружием, то у меня в Лифляндии есть армия, и они горько пожалеют об этом, когда я победительницей войду в столицу. Прощай!..

В тот самый день, когда императрица покинула Петербург, Мирович возвратился в свой полк, стоявший гарнизоном именно в городе Шлиссельбурге. Роты этого полка численностью по сто человек каждую неделю сменяли друг друга на службе в крепости.

Восемь человек охраняли проход к каземату, где в заточении содержался легитимный царь Иван.

Тотчас же по прибытии в Шлиссельбург Мирович тщательно сжег в пламени камина все инструкции и затем с хитростью, не уступавшей его фанатизму, отправился на их выполнение.

Деньгами, которые вручила ему княгиня Дашкова, он подкупил трех унтер-офицеров и двух солдат своего полка. Он сказал им, что согласно завещанию императрицы Анны царь Иван является-де их законным царем, и он принял решение освободить его из заключения.

Вскоре после этого ему самому пришел черед заступить на недельную службу, и он использовал ее для того, чтобы разузнать обстановку в крепости, и, наконец, выбрал для своего предприятия ночь на шестнадцатое июля.

Накануне вечером служба его подходила к концу. Он испросил у коменданта Бередникова разрешение продолжить ее. Комендант крепости не только с готовностью дал такое разрешение, но даже, как казалось, забыл потребовать у него обратно ключи от крепости.

Ночью шестнадцатого июля 1765 года, когда часы пробили час, Мирович открыл участникам заговора выходные ворота. Они торопливо разошлись по постам, созвали роту, и Мирович громким голосом зачитал солдатам подложный сенатский указ: «Поскольку императрица Екатерина Вторая устала править варварскими неблагородными народами, которые упорно не хотят поддаваться ее направленным к стяжанию славы усилиям, она приняла решение покинуть Российскую империю и сочетаться браком с графом Орловым, – произнося эти слова, голос его дрогнул. – Сейчас, когда она уже достигла границ своей державы, она желает вернуть императорский трон несчастному князю Ивану. А посему Сенат приказывает подпоручику Мировичу освободить последнего из заключения и незамедлительно доставить его в Петербург».

Солдаты разразились буйным ликованием, более пятидесяти из них тут же схватились за оружие, несколько других подняли Мировича на плечи под крики «ура» направились к дому коменданта. Бередников, как ни странно, еще не ложился и в полной форме вышел им навстречу.

– Именем законного императора Ивана, которого вы неправомерно удерживаете под стражей, сдайте, пожалуйста, вашу шпагу! – крикнул Мирович.

Бередников молча передал ее, после чего, по приказу Мировича, был посажен у себя дома под охрану двух заговорщиков.

Теперь Мирович во главе своего отряда ринулся в каземат, ведущий к месту заточения Ивана. Охрана открыла огонь. Выстрелы раздавались то справа, то слева, однако никто из нападавших не был даже ранен – солдатам были розданы холостые заряды.

Мирович первым добрался до тюремной двери и принялся колотить в нее эфесом шпаги.

– Кто там? – отозвался внутри капитан Власьев.

– Добрые друзья, – крикнул Мирович, – открывайте именем Сената, открывайте!

– Мы не имеем права, – ответил подпоручик Чекин.

– В таком случае нам придется выломать дверь, – воскликнул Мирович, одновременно с несколькими мятежниками наваливаясь на нее. – Выпустите нашего царя!

– Мы не можем оказать сопротивление, – закричал Власьев, – но в соответствии с данным нам распоряжением должны убить принца.

Разбуженный учиненным шумом принц Иван, побледнел как полотно, с наполненными испугом глазами сел на краю постели.

Оба офицера внезапно накинулись на него. Иван бросился было на Власьева, пытаясь вырвать у того шпагу, и в это мгновение подпоручик Чекин пронзил его своей. Принц зашатался и с воплем повалился на землю. Теперь оба принялись беспрепятственно наносить ему колющие удары. Получив восемь ран, он остался лежать бездыханным в луже собственной крови. Затем Власьев открыл дверь со словами:

– Вот вам ваш царь.

Мирович и солдаты, которые вместе с ним ворвались в тюремное помещение, в молчании склонив головы, стояли вокруг умирающего. Все было кончено в считанные мгновения. Потрясенный Мирович обернулся.

– Бегите! – крикнул он солдатам. – Царь мертв. Наш доблестный поступок привел к этому печальному и гибельному исходу. Я сдаюсь в плен императрице. – С этими словами он протянул свою шпагу капитану. Мятежники тоже побросали оружие и запросили пощады.

Той же ночью комендант крепости послал к императрице курьера. Когда Екатерина Вторая получила известие, жуткая радость на мгновение озарила ее лицо. Затем она стиснула зубы. Она подумала о Мировиче.

Спустя час она уже была на пути в Петербург.

VII

Смерть принца Ивана вызвала в столице чудовищный переполох. Двор и императрицу без стеснения обвиняли в убийстве. Чернь и гвардейцы пришли в подозрительное движение.

Княгиня Дашкова от имени императрицы незамедлительно отдала приказ генерал-лейтенанту Вегмару сосредоточить полевые полки в казармах и выдать им боевые заряды.

Посреди всеобщего замешательства появилась императрица – спокойная и уверенная в победе. Постукивая пальцами по дверце экипажа, она с пренебрежительной улыбкой смотрела на толпы народа, сопровождавшие ее карету.

Уже в тот же день она с высоко поднятой головой и во всем блеске императорского достоинства выступила перед Сенатом.

– Совершилось ужасное кровавое злодеяние, – величественно заговорила она, – кучка безумцев взбунтовалась против Нас, намереваясь освободить принца Ивана и возвести его на Наш престол, что в результате привело к его смерти. По отношению к этому рассматривавшемуся моими предшественниками в качестве государственного пленника принцу я только подтвердила те приказания, которые были отданы последним правительством доверенным офицерам, осуществлявшим его охрану. Как абсолютная самодержица этой империи я имела бы право расследовать обстоятельства шлиссельбургского покушения с помощью назначенной мною комиссии непосредственно под своим личным наблюдением. Однако это гнусное преступление настолько глубоко ранило мое сердце, что в связи с этим совершенно исключительным случаем я отказываюсь от верховной власти и таким образом перепоручаю Сенату все властные полномочия вести следствие по замешанным в это покушение лицам и вынести им справедливый, не подлежащий обжалованию приговор в последней инстанции.

Сколь бы эффектным на данный момент не оказалось воздействие этого заявления на Сенат, народ воспринял его все-таки с известной долей недоверия, и в обществе перешептывались, что двенадцать сенаторов, избранные в эту судебную палату, являются-де преданными ставленниками двора и что все в целом представляет собой отвратительный, заранее подготовленный спектакль.

Тем временем Мирович и его сообщники были в цепях доставлены в Петербург. Первый сохранял невозмутимое самообладание и даже проявлял непонятную радостность, ставшую причиной новых кривотолков. На первом же допросе он спокойно признал, что ставил себе целью свергнуть императрицу и вызволить подлинного государя. В таком же духе отвечал он на все вопросы, которые ему задавались в ходе процесса, говорил ясно, обдуманно и без обиняков, ни разу не позволив поймать себя на противоречиях. «Нерон в кринолине» мог быть вполне доволен своей жертвой.

Двадцатого сентября 1765 года в этом историческом процессе был, наконец, оглашен приговор.

С одобрением Синода, обладателей трех первых разрядов командного состава и председателей коллегий вина Мировича считалась доказанной, он был признан зачинщиком мятежа и государственным преступником и приговаривался к отсечению головы топором. Он молча, сохраняя хладнокровие, выслушал приговор, затем склонил голову, и на бледном лице его промелькнула странная улыбка. Его сообщники, 68 человек, были частично приговорены к наказанию шпицрутенами, частично к каторжным работам.

Сенатор Неплюев[17] представил приговор на утверждение императрице. Екатерина Вторая сидела в своем рабочем кабинете у огромного голландского камина и вслух читала Дашковой остроумное письмо Вольтера. Неплюев вручил документ, Екатерина пробежала его глазами, равнодушно бросила его на карниз камина и милостивым кивком головы отпустила сенатора.

– Вот и приговор готов, – с волнением в голосе сказала Дашкова.

– Да. Мирович приговорен к смерти на плахе, – небрежно обронила императрица.

– Ты его подпишешь? – быстро спросила Дашкова.

– Дослушай сперва до конца письмо, – весело промолвила Екатерина.

Дашковой стало не по себе.

Закончив чтение, царица взяла приговор с каминной полки и развернула его у себя на коленях.

– Подай-ка мне перо, Катенька.

– Ты подпишешь ему смертный приговор? – вскричала Дашкова.

– Разумеется. Перо!

Княгиня медленно поднялась.

– Скорее! – Императрица выхватила перо, которое дрожащей рукой протянула ей Дашкова, и энергичным росчерком поставила свою подпись под смертным приговором возлюбленному.

– Но ты ведь не позволишь привести его в исполнение, ты не можешь этого сделать! – воскликнула княгиня.

– Это почему же не позволю, маленькая?

– Меня навещал Панин, – продолжала Дашкова, – Мирович уверенно рассчитывает на помилование.

Екатерина пожала плечами.

– Я могла бы смягчить ему наказание, – с улыбкой проговорила она, – скажем, отправить его в ссылку, однако сможет ли он жить без меня? А если сможет, то я с большим удовольствием лишу его головы.

– Ты еще можешь шутить!

– Нет, Катенька, я говорю серьезно, – со строгим, неумолимым выражением лица продолжала императрица. – По всей Европе нас упрекают в убийстве, нам вменяют в вину сговор с Мировичем, и если я пощажу его, то только подтвержу эти подозрения. Мне придется пожертвовать им.

– А если ты ошибаешься в оценке его характера? – настаивала Дашкова. – И он надеется на пощаду… Что, если он увидит себя обманутым? Что, если на эшафоте он все откроет?

– Такой поворот событий тоже не следует сбрасывать со счетов, – сказала императрица, – вот уже два месяца он содержится в кандалах, и в его камере, должно быть, ужасно холодно. А если пламя его страсти угасло, если его сладострастное упоение улетучилось?..

Императрица откинулась в кресле и подняла глаза к потолку.

– Мне хотелось бы увидеть его… я должна видеть его. Бедняга! Ничего его не спасет, он вынужден умереть, но до самого последнего мгновения он должен верить, что я люблю его, что все это только жестокая игра, и в этом уповании должен настичь его топор палача.

VIII

Наступила ночь перед казнью.

Мирович лежал в мрачной и холодной темнице на охапке сырой соломы, уткнув лицо в землю, и странные мысли, странные чувства теснились в его мозгу и томили душу. Он видел матушку, которая под завывания зимней вьюги рассказывала ему у очага седые предания его народа и волшебные сказки, пела ему казацкие песни, полные неукротимого чувства свободы и жизненного задора, он видел старого слугу, который сопровождал его в полк и опекал его, точно собственного сына, который, как отец, по утрам бранил и порицал юного прапорщика после проведенной за выпивкой и картами бессонной ночи. Оба уже давным-давно покоились в могиле, и теперь он остался совершенно один, один в темнице, в оковах, и она тоже бросила его, та, которую он любил до безумия, ради которой он стал мятежником, стал убийцей…

– Нет, она не покинула.

Стена с грохотом расступилась, струя воздуха коснулась его, прошелестело платье, он привстал на соломе. У его убогого ложа стояла Екатерина Вторая и он… теперь он лежал у ее ног и покрывал поцелуями эти маленькие ноги, орошая из слезами.

Императрица проникла в его темницу через потайную дверь, в руке у нее был факел, который она вставила в железную подставку на стене, чтобы затем ласково склониться над ним.

– Как здесь холодно, – проговорила она, зябко запахивая на груди дорогой мех. – Ты такой бледный. Как ты себя чувствуешь, друг мой?

– Хорошо, хорошо, – еле слышно ответил он и приник головою к ее коленям, глаза его горели как в лихорадке. – Только иногда…

– Что иногда?

– Иногда меня охватывает ужас, – продолжал он, – я уже так долго нахожусь в тюрьме, закован в тяжелые цепи и приговорен, и ты приговор утвердила. Игра приобрела пугающе серьезный оборот, Катерина… Я, как ты и хотела, целиком и полностью отдал себя в твои руки. Теперь ты владеешь мною как вещью. Да, даже хуже, ибо у вещи нет чувств, нет мыслей, она лишена воображения. А вот я порой еще что-то воображаю себе. Я так давно не видел тебя, ты стала мне чужой, и моя жизнь и смерть принадлежат тебе.

Императрица молчала.

– Ты еще любишь меня? – снова заговорил Мирович. – Ах, если ты насытилась мною и у тебя не осталось ко мне сострадания! А тогда… тогда, конечно, лучше умереть.

Екатерина грациозно подобрала меховую накидку, опустилась на солому и с нежностью положила голову несчастного узника к себе на колени. Сладострастная жестокость при огромном нервном напряжении привела ее к мысли о том, что эта голова, которая так безумно грезила о ней, которая сейчас пока еще пылает в ее ладонях, назавтра должна будет скатиться под топором палача.

– Мы затеяли жуткую игру, – проговорила она затем, – но она должна быть доиграна до конца. Я не могу избавить тебя от нее. Меня во всеуслышание обвиняют в сговоре с тобой. Я вынуждена помиловать тебя только на эшафоте.

Мирович испуганно посмотрел на нее большими как у ребенка глазами.

– Ничего не бойся, – воскликнула она и, приподняв, прижала его к своей груди.

– Не предавай меня, – дрожащим голосом взмолился он. – Если ты должна убить меня, скажи об этом, я с радостью умру за тебя.

Императрица странно улыбнулась, и тихо, словно в раздумье, склонила свои сочные губы к его губам и снова поцеловала их. Его затрясла нервная дрожь, в ее объятиях мрачные тюремные своды на мгновение исчезли.

– Смело всходи по ступеням кровавого помоста, мой друг, ибо я не хочу, чтобы кто-то забавлялся твоим страхом смерти. Будь спокоен, я лично принесу тебе милость, а вместо белого платка уже издали подаст знак мой горностай. – Императрица ласкового погладила его, долгим взглядом безмолвно посмотрела ему в глаза и затем встала.

Мирович уткнулся пылающим лицом в раскрытые ладони.

– Если бы ты смогла меня обмануть, – пробормотал он, – ты была бы дьявольски жестока.

– Сущим Нероном в кринолине, – засмеялась императрица, однако смех ее прозвучал как-то вымученно и неестественно, что его охватил леденящий кровь страх, он бросился перед ней на пол и в отчаянии обнял ее колени.

– Я содрогаюсь при мысли, государыня, а что если ты меня не помилуешь, если ты позволишь меня убить. Я трепещу перед тобой. Сжалься!

Екатерина Вторая засмеялась.

– Как же здесь холодно и сыро, – воскликнула она, – меня прямо знобит. Я пойду. – Она хладнокровно освободилась от его рук и взяла факел. Руки у него опустились, он безмолвно и апатично стоял перед ней на коленях, точно невольник перед повелительницей, преступник перед своим судьей.

– Я ужасно страдаю, Катерина, – прошептал он, – но ведь я страдаю ради тебя.

В дверях она еще раз обернулась к нему.

– Ты скоро будешь избавлен от мучений, – мягко проговорила она, – прощай.

– Прощай!

IX

Занялся день.

Снег толстым одеялом устилал крыши и улицы, солнце алым дымчатым шаром всплывало в белесом небе.

Команда, назначенная доставить Мировича к месту казни, нашла его спящим, радостная улыбка блаженства преображала его лицо. Заслышав грохот прикладов, он приподнялся на ложе. Из его сновидений образ беззаветно любимой женщины перенесся в страшную действительность и наполнил его сердце сладкой надеждой. Она не могла быть такой жестокой, она не могла его предать.

Мирович поднялся и твердым шагом покинул тюремную камеру, его ждало счастье и свобода. Он радостно приветствовал морозный воздух, который холодил ему щеки, розовый свет утра и родной снег.

Прямо, гордо подняв голову, с улыбкой на устах, шагал он в процессии, накинув на плечи жесткую солдатскую шинель. Вот уже двадцать два года как столица не видела казней. Со всех сторон стекался простой народ, и процессия только очень медленно могла продвигаться вперед по запруженным улицам. Все окна, все балконы были заняты, и шаг за шагом он все ближе подходил к лобному месту; от невеселых раздумий Мирович опять побледнел, его знобило. Священник что-то говорил ему о грехах, о воздаянии и о вечной жизни. Он ничего не слышал, в ушах у него по-прежнему звучал только ее голос: «Я сама принесу тебе избавление».

Но было еще достаточно рано, по земле еще стелился туман, а что если она забыла о нем? Если она проспала назначенный час?

Он уже видел эшафот, тот высоко поднимался над морем людских голов, со всех сторон окружавшем его. Пехотный полк образовал вокруг помоста большой четырехугольник, внутрь которого было допущено только несколько саней знатных дам, которые, закутавшись в роскошные меха, сидели в них и в лорнет разглядывали его, пытаясь прочитать на его лице малейший признак смертельного страха.

Члены судебной палаты встретили приговоренного у подножия эшафота. Он еще раз был торжественно признан виновным в совершении преступления. Хладнокровно, со спокойным лицом Мирович выслушал оглашение приговора, увидел, как в знак бесповоротности вынесенного решения был сломан жезл и погашены свечи.

Его передали палачу.

Когда ему связали за спиной руки, его охватили дурные предчувствия. Он понял, что теперь напрочь лишен воли и полностью предоставлен власти, милости или немилости возлюбленной. «Я лично принесу тебе избавление!» – пробормотал он, и нежная улыбка мелькнула на его бледном как полотно лице.

Почему-то все не решались преступить к делу. Полицмейстер поглядывал на часы и перешептывался с палачом, у него был приказ – до определенного часа, до определенной минуты дожидаться помилования.

Вот они, наконец, повели Мировича вверх по ступеням помоста, теперь он стоял наверху и оглядывался по сторонам. Необозримая людская толпа стояла вокруг него, сохраняя мертвую тишину. По-прежнему никакого движения, которое могло бы предвещать приближение монархини! Мировича начал бить сильный озноб, колени у него задрожали. Рядом стояла жуткая колода, на которую сверкающим топором оперся палач. Мировичу хотели завязать глаза, но он отказался и посмотрел в северном направлении. Она должна была появиться оттуда, на лбу у него выступил пот, а сердце, казалось, готово было выскочить из груди.

Тут он увидел сани, стрелой летевшие к месту казни, они были все ближе и ближе, это была она – в лучах солнца сиял ее горностай.

Он с улыбкой опустился на колени, еще раз бросил взгляд в ту сторону, он узнает ее, людское море пошло волнами, он кладет голову на плаху и смеется.

Императрица на фантастических санях летит сюда, утопая в роскошных соболиных мехах, на ней накидка из кроваво-алого бархата с горностаем, – он все отчетливо видит, – ее божественно прекрасную голову украшает высокая горностаевая шапка. Сегодня она богиня, которая дарует и отнимает жизнь. Рядом с ней сидит княгиня Дашкова и дрожит.

Сани императрицы рассекли толпу, она видит перед собой эшафот, видит Мировича, стоящего на коленях, – в воздухе сверкает молния.

Княгиня Дашкова зажмуривает глаза.

Теперь палач высоко поднимает окровавленную голову и показывает ее толпе.