bdsmion

По всем военным дорогам на юг России походным порядком продвигались полки, тянулись орудия и обозы с боеприпасами и амуницией. «Грядет война с турками, – говорили солдаты, – наша матушка-царица хочет мира, а Потемкину подавай войну. Вот и грядет война».

Несчастные солдаты, внешне воодушевленные предстоящими схватками, с задорными песнями вступали в лагерь под Херсоном[1], но при этом с тяжелым сердцем мысленно возвращались к родным горницам с потемневшими иконами в красном углу или вспоминали оставленных далеко-далеко голубоглазых возлюбленных. Но в своем простодушии они весьма точно угадывали подлинную подоплеку происходящего. Екатерина Вторая охотнее всего предпочла бы и далее почивать на лаврах, пожатых ею в прежних кровопролитных сражениях, и прилагала все усилия к тому, чтобы избежать столкновения с Портой[2]. Однако Потемкин, светлейший князь Таврический, настаивал на войне и в своем высокомерии с беспримерной дерзостью бросал вызов султану.

Вокруг Херсона уже все кишело полками регулярных линий и кавалерии, казаками и вновь навербованными татарами. В окружении Потемкина (в Петербурге его называли потемкинским серале[3] из-за присутствия красивых амазонок, задававших в нем тон), о военной кампании говорили как о деле вполне решенном, и спешили вознаградить себя еще несколькими шумными празднествами за предстоящие опасности и лишения, когда в лагере неожиданно появился статс-секретарь князь Безбородко.[4]

Потемкин в сердцах топнул ногой, когда ему сообщили о прибытии последнего, ибо ни секунды не сомневался в том, что миссия князя в его предприятиях могла означать только перемирие и была делом рук его недругов при дворе, главным образом Воронцова, которого Безбородко поддерживал. Но заносчивый тавриец так же хорошо понимал, что князь является любимцем императрицы и что в данном случае следует проявить предупредительную обходительность и тонкость, а посему он принял статс-секретаря с подчеркнутой любезностью.

– Мой дорогой Безбородко, – воскликнул Потемкин, хватая того за руки, – что привело вас к нам, вас, голубя мира, сюда, где главное слово говорят пушки?

– К сожалению, к сожалению, ваше превосходительство, – ответил Безбородко, – я здесь, где еще совсем недавно императрица была очарована мирным трудом, перенесшимся в военный лагерь, совершенно не представляю себе, какие, собственно, цели вы преследуете этими походами и наращиванием вооружений.

– Разве вы, опытный прославленный дипломат, действительно не догадываетесь, что увиденное здесь вами является прелюдией войны? – с насмешливой улыбкой произнес Потемкин.

– Мне кажется, сегодня мы находимся в самых мирных отношениях со всеми державами Европы, – возразил Безбородко.

– Конечно, – воскликнул Потемкин, – но мои приготовления касаются только державы, которая относится к Азии и которую, я надеюсь, мы в скором времени снова туда и загоним.

– Ваша давняя любимая идея, – промолвил в ответ статс-секретарь, – вытеснить турок из Европы, какое русское сердце осталось бы к этому равнодушным, однако мы не всегда можем действовать так, как нам хочется, есть очень влиятельные страны, заинтересованные в том, чтобы поддерживать турок. То, что вы, ваше превосходительство, здесь затеяли, рискованная игра, и я прибыл, чтобы удержать вас, ибо она могла бы иметь для нас, да и для вас тоже, непредвиденные последствия.

– Вы говорите от имени государыни?

– Разумеется, – продолжал Безбородко, – Их величество послало вам те войска, которые вы запрашивали. Собственноручным письмом, которое я доставил сюда, императрица назначает вас главнокомандующим армией и дает неограниченные полномочия действовать во всех направлениях на случай войны.

Потемкин с нескрываемой радостью торопливо схватил письмо, протянутое ему статс-секретарем.

– Я настоятельно повторяю, – сказал Безбородко, – на случай войны, однако ни до какой войны дело, конечно же, не дойдет.

– Предоставьте мне об этом позаботиться, – перебил его Потемкин.

– Напротив, мы создали все предпосылки, чтобы сохранить мир, – произнес Безбородко. – Императрица надеется на этом пути достичь большего, чем победоносными сражениями. Французское министерство послало курьера к своему послу Шуазо в Константинополь с миссией успокоить диван.[5]

– Успокоить диван, – взорвался Потемкин, – как будто у нас есть причины бояться его гнева. Ах, вот она – нерешительность женщины! Какими грандиозными категориями еще совсем недавно мыслила эта Екатерина[6], как отважны были ее речи, а теперь ее единственная забота состоит в том, чтобы успокоить диван.

Безбородко даже брови не повел в ответ на эту тираду.

– Мне также дано поручение проследить за тем, чтобы вы как можно дольше избегали любого столкновения с турками.

– Итак, короче говоря, мы не должны объявлять туркам войну?

– Нет.

Потемкин широкими шагами принялся расхаживать взад и вперед по комнате.

– Конечно, в Петербурге весьма сожалеют, что выдающийся полководец опять упускает удобный случай одержать победу, – с уничтожающим ехидством присовокупил теперь статс-секретарь.

Остановившись на мгновение, Потемкин пристально посмотрел на него, затем подошел вплотную и крепко хлопнул его по плечу.

– Вы намекаете на орденскую ленту святого Георгия, – произнес он с холодным спокойствием, – которой у меня нет и которую полководец может получить только в случае какой-нибудь решающей победы. Будьте покойны, князь, и не забудьте сказать своим друзьям в Петербурге, что я буду вести войну с турками именно потому, что у меня нет еще орденской ленты святого Георгия, и буду бить их так основательно, что в России не останется ни одного человека, который не признал бы, что я по праву ее заслужил. Прощайте!

Не обращая внимания на распоряжение императрицы, Потемкин продолжил свои военные приготовления и начал, к ужасу статс-секретаря, который намеревался было остаться при нем, выдвигать войска к турецкой границе. Уже в Петербурге Потемкина представляли ослушником, однако фортуна, любившая его как немногих, и на сей раз повернулась к нему лицом.

Когда в его дворце за игрой собрались красивые авантюрные женщины, которых привлек зов боевой трубы, и часть его офицеров, вдруг появился бледный как смерть Безбородко с депешей в руке.

– Вы оказались правы, – проговорил он дрожащим голосом, – посланный к Шуазо курьер по дороге был убит турками, и Порта объявила нам войну.[7]

– Ура-а! – закричал Потемкин. – Подать шампанского, у нас война, чады мои; до встречи, Безбородко, через год в Константинополе!

– Моя миссия, однако, завершена, – сказал статс-секретарь, – теперь начинается ваша.

– Поезжайте с богом, – ответил Потемкин, – скажите, пожалуйста, в Петербурге, что вскоре они обо мне услышат.

Пока во дворце звенели бокалы с шампанским и ликование через город передалось в лагерь, где под неистовые крики «ура» сто пятьдесят тысяч воинов принялись украшать головные уборы дубовыми листьями, Потемкин не мешкая послал за генералом Суворовым[8], человеком, пользовавшимся его доверием как никто другой.

Когда Суворов вошел в кабинет, Потемкин сидел за столом, на котором была разложена карта, одновременно с ним, положив свои красивые руки ему на плечи, ее разглядывала его племянница, графиня Браницкая; позади стола помещалось турецкое канапе, на котором, нежно обнявшись, подобно восточным владычицам, сверкая драгоценностями в волосах, возлежали две женщины, одетые в длинные свободного покроя наряды из персидской, вытканной золотом ткани, отороченные дорогой пушниной. В изголовьи у них стояла молодая женщина в зеленом бархатном костюме для верховой езды, высокорослая и пышнотелая, с густыми светло-русыми волосами и таким взглядом, который укрощает зверей и подчиняет людей; она поддразнивала обеих красавиц на оттоманке хлыстом, который держала в руке, и потому вокруг стоял крик и хихиканье, пока тщедушный, поджарый мужчина с бледным и болезненным лицом, в выцветшем мундире своего полка, не подошел к столу и небрежно не оперся на него рукой. Тотчас же воцарилась мертвая тишина.

– Хорошо, что вы здесь, генерал, – воскликнул Потемкин, протягивая ему руку. – У нас война, как вы знаете, следует быстро продвигаться вперед, мой план уже готов, а теперь я хотел бы выслушать ваше мнение.

Суворов бросил взгляд на красивых женщин, которые с любопытством рассматривали его; он знал графиню Браницкую и двух фавориток на оттоманке, одна их которых, с иссиня-черными волосами и благородным лицом Аспазии[9], была гречанкой Зинаидой Колокотонис, а вторая, с прелестным курносым носиком, дочерью знаменитого своими красивыми женщинами семейства Потоцких. Амазонку в зеленом бархатном наряде он не знал, но она, похоже, произвела на него впечатление, ибо его глаза гораздо дольше, чем обычно смотрят на женщину, задержались на ее фигуре.

– Я уже хорошо продумал эту кампанию, – ответил Суворов с той сухостью, которая была для него столь характерна, – однако здесь, пожалуй, было не к месту рассуждать о ней. Планы, пока они не осуществились и не претворились в дела, должны сохраняться в секрете, а женщины проболтаются.

– Вы слышите, милые дамы, – со смехом воскликнул Потемкин, – генерал настолько невосприимчив к вашим прелестям, что даже не рассердится, если вы нас оставите наедине.

Нехотя, с вальяжной медлительностью обе восточные владычицы поднялись, графиня Браницкая последовала их примеру, в кабинете осталась только женщина с повелительными глазами.

– Меня, надеюсь, ваш вердикт не касается, генерал? – сказала она спокойно.

– Почему же не касается? – так же спокойно спросил Суворов.

– Потому что я состою в армии.

– Вы? В армии? Как это?

– Графиня Софья Салтыкова командует Симбирским полком, – вмешался Потемкин.

– В мирное время извольте, когда солдатские игры являются времяпрепровождением вроде балов или амурных приключений, – произнес Суворов, нахмурив брови, – однако турки заряжают не холостые заряды, как гвардейцы на маневрах в Петербурге.

– Вы нас, женщин, не больно жалуете, генерал, – воскликнула Салтыкова, – мне это известно.

– Особенно тогда, – перебил ее Суворов, – когда вместо поварешки они размахивают шпагой.

– Стало быть, вы тоже относитесь к числу тех героев, которые боятся женщин и охотно отводят им подчиненное место, поскольку нутром чуют, что женщина от природы предназначена быть повелительницей мужчины, – парировала прекрасная амазонка. – Однако до тех пор, пока в России на престоле сидит женщина, вам придется смириться с тем, что мы обладаем такими же правами как и вы, и, следовательно, также важнейшим из них правом сражаться и умереть за отечество. Милость царицы доверила мне полк, генерал, и я надеюсь под градом пуль представить вам доказательство, что я тоже достойна этой милости.

– Вам с ней не справиться, генерал, – с улыбкой воскликнул Потемкин, – давайте заключим с ней мир, пусть она примет участие в нашем военном совете, она не проговорится, я за нее ручаюсь.

– Тогда к делу, – сказал Суворов, – нам, я думаю, следует начать с того, что мы блокируем Очаков[10] и возьмем его прежде, чем успеет подтянуться турецкая армия.

– Таков и мой план, – ответил Потемкин.

– Но для того, чтобы окружение крепости было полным и осаде нельзя было помешать, – продолжал Суворов, – отдельный корпус должен незамедлительно форсировать Буг[11] и действовать против тех турецких соединений, которые собираются под Троицким.

– И вы хотите лично командовать этим корпусом?

– Да.

– Хорошо, я поручаю вам командование им, – согласился Потемкин, – однако вы ни в коем случае не должны ввязываться в сражение, поскольку вам будут противостоять превосходящие силы противника.

– Кто это говорит?

– Мои лазутчики. Там сосредоточивается главная армия неприятеля.

– Не верю, – сухо проговорил Суворов.

– Петр Огриш, мой лучший разведчик, видел в лагере великого визиря[12], следовательно, нет никаких сомнений, что это именно так.

– Кто сказал Петру Огришу, что тот, кого он видел, действительно был великим визирем?

– Он видел его скачущим на коне, на нем была должностная шуба из белого атласа с черным собольим мехом, учтюрк, который, как вы прекрасно знаете, кроме великого визиря никто не смеет носить. И еще он видел на его тюрбане великолепный султан из двух перьев цапли. Итак, осторожность, прежде всего осторожность, и никакого сражения.

– Я выступаю завтра утром на рассвете, – сказал Суворов.

– Григорий Александрович, – теперь быстро обратилась к Потемкину графиня Салтыкова, – позвольте, пожалуйста, мне со своим полком присоединиться к корпусу генерала Суворова.

– Прошу вас, ваше превосходительство, – вмешался Суворов, – избавить меня от всех нижних юбок.

– Почему, генерал? – возразил Потемкин. – Научитесь все-таки галантно относиться с дамами.

– Избавь меня Господь от эдакого учения, я никогда не научусь этому, – пробормотал Суворов.

– Ну, может быть, вы все-таки попробуете, генерал, – рассмеялся Потемкин, – если мы дадим вам с собой такого хорошего наставника, как красивая и неустрашимая графиня.

– Стало быть, я присоединяюсь? – обрадованно спросила она.

– Да, графиня, однако не забывайте, пожалуйста, что отныне вы находитесь под командованием Суворова, – ответил тавриец.

– Ах! Я приложу все усилия, – воскликнула она улыбаясь, – чтобы вскоре он оказался под моим.

 

На следующий день, едва занялась заря, Суворов со своим корпусом вышел из лагеря под Херсоном и форсированным маршем, оставляя крепость Очаков слева, двинулся навстречу туркам. Симбирский полк под командованием Салтыковой совместно с несколькими казачьими сотнями составлял арьергард. Во время всего перехода генерал не видел прекрасную амазонку. Когда он получил от лазутчиков известие, что неприятельская армия заняла позицию под Кинбурном, и после разведки местности убедившись в достоверности этого сообщения, он пошел прямо на нее.

Стоял дождливый летний день, пасмурный и облачный, войска сделали привал на промокшей земле, а в это время казаки уже вошли в боевое соприкосновение с неприятелем и выдержали небольшую стычку с иррегулярной турецкой конницей. После заката солнца Суворов собрал свой штаб и всех офицеров.

– Завтра я намерен дать туркам сражение, – сухо проговори он. – К восходу солнца каждый должен быть наготове, спокойной ночи, товарищи. – Затем он обратился к графине Салтыковой: – Еще несколько слов с вами, мадам!

Когда они остались одни, он, заложив руки за спину и расхаживая взад и вперед, сказал:

– Графиня, я еще раз советую вам покинуть меня, я не какой-нибудь парадный генерал, экспедиция, к которой вы присоединились, чревата серьезными опасностями. Потемкин ничего не смыслит в войне. Я не стану безучастно наблюдать за турками, как он предполагает, а буду атаковать и сражаться.

– Простите меня, генерал, если я осмеливаюсь напомнить вам о полученных вами приказах и о согласованной тактике, – возразила графиня, – и делаю я это из симпатии к вам, поскольку мне было бы очень жаль, если б вас постигло несчастье.

– Моя тактика проста: «Наступай и бей!» – холодно ответил Суворов. – Что же касается вашей озабоченности, то исходите из того, что я одержу победу либо погибну.

– Ладно, если вопрос ставится так, то позвольте мне разделить с вами опасность, генерал.

– Поле битвы не будуар.

– Если вы с вашим тщедушным болезненным телом сумели стать героем, Суворов, – парировала красивая отважная женщина, – то почему же мне с моим крепким и здоровым не стать, по меньшей мере, хорошим солдатом?

– Я мужчина, графиня.

– А я женщина, это еще больше.

– Таково ваше мнение.

С такими словами Суворов вскочил на коня и, совершенно не заботясь о турецких передовых постах, неоднократно открывавших по нему огонь, проскакал в непосредственной близости от вражеских позиций, убедившись, что те основательно укреплены и что турки выдвинулись вперед на обоих его флангах.

– Ага, они собрались нас обойти, – пробормотал он, – хорошо, очень хорошо, я только хотел бы узнать, какой дурак ими командует.

Наступило утро, солнце светило ярко и вскоре разогнало туман, который подобно столбам дыма поднялся в небо. Русские выстроились в боевой порядок. Суворов в своем неприметном мундире проскакал на коне вдоль их рядов и приказал пехоте снять патронные сумки.

– Неприятель окопался крепко, – пояснил он, – нам придется идти в штыковую атаку. Кто сделает хоть один выстрел, будет расстрелян по закону военного времени.

Симбирский полк был оставлен в резерве.

– Что бы ни произошло, – сказал Суворов графине, – вы не двигаетесь с места, и только в крайнем случае, если начнется массовое бегство и нависнет действительно серьезная угроза, вы ударите своим полком по врагу!

Прямо перед фронтом полка возвышался невысокий холм, на котором разместился Суворов со своим штабом, рядом с ним на горячем вороном скакуне держалась графиня. Сколь бы нечувствительным ни был обычно прославленный герой, эта женщина ему положительно нравилась, и справедливости ради надо признать, что графиня в высоких черных сапогах для верховой езды, белых кавалерийских панталонах, в зеленом, отделанном золотом мундире и треугольной, увенчанной дубовыми листьями шляпе на повязанных зеленой лентой светло-русых волосах действительно являлась самым красивым солдатом, какого только можно было себе представить. Суворов тоже оказался сейчас гораздо словоохотливее обычного.

– Они начинают развертываться в предбоевой порядок, – произнес он, указывая в сторону турок, флаги и ружья которых стали видны за линией земляных укреплений. – Это янычары[13], превосходные воины, видите их белые шапки, похожие на вывернутые рукава?

– Откуда у них взялись такие странные головные уборы? – спросила графиня.

– Когда эти войска создавались, их благословлял шейх дервишей[14], отрезав рукав своего белого бурнуса и водрузив его на голову одного из солдат, он сказал: «В таком виде вы должны пугать врагов и будете называться янычарами». Они немало гордятся этим. Даже султан является янычаром первого ранга. В день коронации, то есть когда его опоясывают саблей, эджабом, он проезжает мимо казармы 61-го полка, пьет там кофе и шербет, и говорит янычарам: «Если на то будет воля Аллаха, то в следующий раз мы увидимся в Риме или Регенсбурге». Невинное удовольствие, которым вполне можно удостоить.

– А что означает красное знамя, которое виднеется там? – спросила графиня.

– Это спаги[15], их лучшая конница, – ответил Суворов, – однако нам пора!

Он перекрестился и затем дал сигнал к наступлению.

Сразу по всей русской линии послышалась дробь барабанов, и все полки двинулись вперед. Орудия открыли огонь, а когда русские приблизились к турецким укреплениям с уничтожающими залпами вражеской пехоты, одновременно раздалась команда к штурму, и все с ружьями наперевес, под громкие крики «ура» кинулись в штыки на врага.

Пороховой дым и взметнувшаяся пыль на короткое время скрыли от глаз генерала поле боя. Когда же серые облака рассеялись, он увидел, что его соединения откатываются обратно на всех участках. Он пришпорил коня и во весь опор поскакал с холма вниз, чтобы личным примером придать им мужества.

Быстро организовались шеренги, и вся линия снова пошла на приступ, однако столь же безрезультатно, как и в предыдущий раз.

Турки принялись неистово славословить Аллаха, большие барабаны, литавры и хальбмонды[16] их военных оркестров подняли оглушительный шум.

Атака за атакой захлебывалась. Тогда Суворов лично возглавил своих людей и под ожесточенным градом пуль довел их до самых укреплений, в некоторых местах русские солдаты уже взобрались было на них, когда Суворова поразил вражеский выстрел и адъютантам пришлось унести его в тыл; теперь все начали в беспорядке откатываться.

Благодаря убогой турецкой тактике, не предусматривавшей преследования, полкам еще раз удалось сосредоточиться воедино, и они в очередной раз бросились на штурм. Но и сейчас их отход превратился в бегство, и одновременно турецкая конница ударила по русским во фланг.

Безуспешно навстречу спаги послал Суворов своих казаков, те были отброшены, в их рядах возникло неописуемое замешательство, близкое к панике, каждый думал только о собственном спасении.

Тогда, несмотря на тяжелое ранение, Суворов взобрался в седло, поскакал навстречу откатывающимся казакам и в самой гуще соскочил на землю.

– Ну давайте, удирайте теперь, – закричал он, – бросьте своего генерала, пусть он попадет в лапы туркам!

Эти слова подействовали как волшебное заклинание.

В один миг вся беспорядочно отступающая армия встала стеной и в следующую минуту повернулась лицом к неприятелю. Одновременно в атаку из засады бросилась графиня со своим полком и, высоко подняв шпагу, повела его на оборудованные позиции, которые янычары оставили, чтобы преследовать убегающих русских. Ее мало беспокоили ожерелья ядер, которые посылали навстречу ей турецкие пушки и которые сломали было весь изначальный порядок ее полка, и вот она уже стояла на земляном укреплении, вокруг нее ощетинились штыками солдаты, турецкие артиллеристы были перебиты, пушки захвачены, и высоко над позициями теперь развевалось русское знамя, воодушевляя полки, сражавшиеся на равнине.

«Наступай и бей!» – на тысячу голосов звенел вокруг хорошо знакомый девиз их генерала. Завязалась жуткая рукопашная схватка, турки под напором русских подались назад и попали под обстрел со стороны своих собственных укреплений. Битва под Кинбурном была выиграна.

Пока казаки преследовали противника, Суворов, сев на барабан, на спине одного из солдат написал следующее достопримечательное донесение:

«Сегодня враг встречен под Кинбурном и разбит наголову. Насколько он был силен, судить не берусь, потому что не осведомлялся об этом. Суворов».

Наступила ночь, Суворов лежал в маленькой палатке, наскоро поставленной для него, на соломе, поверх которой была расстелена его вошедшая в историю овчина. Фельдшер только что вынул из него пулю и наложил повязку, когда вошла графиня, с ног до головы забрызганная кровью и покрытая пылью, с желто-красным раздвоенным знаменем 37-го янычарского полка в руке. Солдаты ее полка следовали за ней с котлами, которые у янычаров считались еще более священной реликвией, нежели знамя.

– Я приношу вам трофеи, генерал, – гордо произнесла она, – как доказательство того, что временами женщина может вполне справиться с более сложными вещами, чем поварешка.

Суворов улыбнулся в ответ и протянул руку.

– Вы, надеюсь, остались невредимы, – сказал он.

– А вот вы, как я вижу, ранены! – с живым участием воскликнула графиня.

– Рана неопасная, – пояснил фельдшер, – однако генералу требуется покой и уход, я проведу ночь возле него.

– Нет уж, я сама обо всем позабочусь, – быстро решила графиня, – женщина, пролившая кровь, тем более обязана исцелять раны, только вы позволите, генерал, прежде мне немного привести себя в порядок.

Она покинула палатку, чтобы в скором времени возвратиться туда в турецких чувяках[17] и легком домашнем халате; затем она отослала всех и всю ночь просидела возле раненого, подавая ему лекарства и меняя повязку.

Когда наутро в палатку вошел один из адъютантов Суворова, генерал сделал ему знак держаться потише и, указав на графиню, которая уснула на пучке соломы, подложив под голову перевернутый походный котелок, сказал:

– Вот посмотрите, могли бы вы представить себе более красивую женщину?

 

Как ни велика была радость Потемкина победе под Кинбурном, он все же почувствовал к Суворову что-то похожее на зависть. Он, конечно, в лестных выражениях поздравил его, однако большинство полков его корпуса, и среди них полк графини Салтыковой, поспешил отозвать под свое непосредственное управление, чтобы лишить Суворова возможности оперативно и самостоятельно действовать дальше. Таким образом, кинбурнский победитель был вынужден в течение всего лета безучастно наблюдать за турецкой сухопутной армией, тогда как сам Потемкин в июле 1788 года начал осаду расположенной на Черном море крепости Очаков. Время шло, а блокада не давала ощутимых результатов, артиллерийский обстрел наносил туркам куда меньший урон, чем установившаяся как раз в этот период жара русским, и, когда в довершение в лагере распространилась чума, казалось бы, столь счастливо начинавшаяся кампания стала принимать неожиданно скверный оборот.

Наступившая зима, правда, положила конец ужасной эпидемии, унесшей в рядах русского воинства каждого десятого, но зато теперь из-за непродуманных мер Потемкина по своевременному обеспечению людей продовольствием, на смену ей пришел голод.

Потемкин послал генерала Гана принять командование корпусом, стоявшем на Буге, и вызвал Суворова к себе.

Генерал был потрясен, увидев состояние войск и осадных работ и наряду с этим роскошный деревянный дворец, который Потемкин возвел для себя в лагере и который, подобно аналогичному дворцу в Херсоне наполненный красивыми женщинами в шикарных мехах, больше напоминал сераль, нежели штаб-квартиру.

В то время как солдаты нещадно мерзли и голодали, здесь устраивались празднества, катания на санях, балы и концерты, ни в чем не уступающие санкт-петербургским. В одном из залов был организован небольшой театр, на сцене которого очаровательная полячка Потоцкая, графиня Миних и настоящая парижанка госпожа Монсиньи, тоже одна из потемкинских фавориток, вместе с несколькими французскими офицерами ставили французские комедии.

Суворов отказался от предложенного ему в этом храме фей жилья, и приказал поставить себе палатку среди своих солдат, подобно им устроив себе постель на соломе.

В такой обстановке и нашла его на следующее утро графиня. Он лежал в видавшем виды мундире, укрывшись старым тулупом, на своем спартанском ложе и внимательно изучал какой-то план. Увидев прекрасную женщину в великолепной собольей шубе, которая величественно точно владычица неожиданно предстала перед ним, он поспешил встать и с приветливой сердечностью протянул ей обе руки.

– В такую рань уже на ногах? – удивленно воскликнул он.

– Разумеется! – улыбнувшись ответила графиня. – Я не отношусь к потемкинским одалискам, которые даже в своих домашних шубах у пылающего камина трясутся от холода. Я ежедневно, как наши солдаты, обтираюсь снегом, и это помогает мне оставаться свежей и здоровой.

– И красивой! – добавил Суворов.

Графиня, казалось, намеренно не обратила внимания на его галантное замечание.

– Ну, что вы скажете о нашей ситуации? – продолжала она с тенью тонкой иронии на цветущих губах.

– Так мы успеха не добьемся, – пробормотал Суворов, – о том, чтобы пробить в обороне брешь, не приходится даже думать. Не остается ничего другого, как отважиться на тотальный штурм.

– Вы же знаете, что Потемкин ни за что на него не решится.

– Ему придется решиться.

– Однако вы же у нас тут замерзаете, – внезапно сменив тему разговора, воскликнула красивая женщина, – у вас ни постели нет, ни даже шубы!

– А вот и есть! – генерал с улыбкой показал на свой старый крестьянский тулуп. – Он да мундир, вот весь мой гардероб, а на этой соломе мне спится так же мягко, как вам на пирине с гагачьим пухом… Однако если снова вернуться к войне, то в осадном деле Потемкин смыслит столько же, сколько вы, мадам!

Графиня погрозила Суворову пальцем.

– Впрочем, я в любом случае предпочел бы находиться под вашим, а не под его командованием, – поспешил добавить он.

– Ну, тогда пойдемте со мной, генерал, – воскликнула прекрасная амазонка, – давайте сначала посетим наши батареи, а потом вместе позавтракаем.

Суворов вслед за графиней вышел из палатки и попытался держаться на почтительном расстоянии от нее.

– Не так, позвольте вашу руку! – приказала она, метнув в его сторону взгляд, требующий безоговорочного повиновения.

– Что-то солдаты скажут, когда я с дамой… – возразил было Суворов.

– Вы идете не с дамой, не с фавориткой, – не позволив ему закончить фразу, оборвала генерала графиня, – а с товарищем, понюхавшим пороху!

С этими словами она без лишних церемоний взяла его под руку, и они зашагали по палаточному городу, странная пара: хилого вида мужчина в поношенном мундире и статная красивая женщина в царственных мехах, за которой волочился по снегу шелковый шлейф.

 

Турецкие генералы в крепости, через лазутчиков и перебежчиков хорошо осведомленные о положении русских и каждый день слушающие волшебные сказки о прекрасных амазонках, которыми окружил себя Потемкин, в конце концов решили предпринять ночную вылазку с намерением расстроить осадные работы или, хотя бы, во всеобщей неразберихе овладеть русскими гуриями[18]. Но прежде они послали парламентера, который должен был внушить русским ложное представление о будто бы крайне отчаянной ситуации в крепости, близкой тому, чтобы капитулировать.

Эта миссия была доверена сагарджи-паше[19], командиру 64-го джемаата (полка) янычаров, так называемому сторожевому псу (сагарджи).

Случаю было угодно, чтобы в день, когда он под защитой белого флага приблизился к русским позициям, форпосты на них занял Симбирский полк.

Графиня приняла парламентера в своем великолепном шатре, гораздо более походившем на элегантный дамский будуар, чем на жилище полкового начальника, и, поскольку еще было раннее утро, в очаровательном женском одеянии. Некоторое время турок с немым изумлением взирал на прекрасную женщину, которая в щедро отороченном черным соболем неглиже из белого атласа полулежа расположилась на мягком диване и мерцающие как золото волосы которой, перехваченные лишь белой лентой, ниспадая рассыпались по пышным плечам. Затем он, скрестив на груди руки, смиренно поклонился ей. Ибо благодаря туалету графини, материалом и сочетанием цветов напоминающему должностную шубу великого визиря, он принял ее за своего рода русского великого визиря в женском воплощении, тем более, что на его вопрос, где он, дескать, может увидеть командира, графиня ответила, что она и есть командир.

Сагарджи-паша тоже был мужчиной редкой ослепительной красоты, которую в немалой степени подчеркивала его пышная черная борода и богатый костюм: просторные шаровары из красного шелка, жилет из вышитой золотом ткани, зеленая бархатная шуба с собольим мехом и тюрбан, в блистательном завершении увенчанный султаном из перьев цапли.

Одно мгновение красивая женщина и красивый мужчина, оба одинаково достойные видеть у своих ног рабов, молча оценивали друг друга взглядом, затем турок изложил суть возложенной на него миссии. Он предложил сдачу крепости, но за это требовал беспрепятственного выхода ее гарнизона, с оружием и под музыку и барабанный бой.

Графиня промолвила, что ответ командующего будет дан на следующий день.

– Хочу надеяться, что вы не примете предложенную нами капитуляцию, – заметил на это паша, темные глаза которого с испепеляющим жаром смотрели на белокурую северную красавицу.

– Это почему же?

– Потому что ты самая красивая женщина, какую я когда-либо видел, – ответил паша, – и если наша схватка продолжится, я головой буду рисковать, чтобы еще до наступления полнолуния ты украсила мой сераль, белая роза в райском саду!

Графиня рассмеялась.

– А если случится обратное, если ты угодишь мне в руки, мусульманин, как ты думаешь, я поступлю с тобой?

– Ты сделаешь меня своим рабом.

– Я посажу тебя на цепь как собаку у входа в мой шатер, – воскликнула амазонка.

На том она отпустила парламентера.

Еще в этот день в крепость пробрался русский перебежчик, одетый в мундир Симбирского полка, и был отведен к сагарджи-паше.

– Почему ты изменил своему знамени? – спросил тот.

– Потому что я осмелился поднять взор на прекрасную женщину, которая нами командует, – ответил перебежчик.

– Ты говоришь о вашем великом визире, о женщине с золотыми волосами и очами, глядящими голубым небом?

– О ней самой, могущественный визирь.

– И как же она за это с тобой обошлась?

– Она велела высечь меня точно собаку.

– Это на нее похоже, у нее дух муфтия[20] и достоинство султана, – со вздохом промолвил паша.

– А пришел я к тебе потому, что хочу отомстить этой гордой женщине; она поклялась еще до наступления полнолуния посадить на цепь как собаку; так пусть же до наступления полнолуния она сама станет твоей рабыней, о сиятельный визирь.

– Если ты сумеешь поспособствовать этому, гяур[21], то будешь по-царски вознагражден мной, как имеет обыкновение вознаграждать своих слуг великий султан.

– До завтрашнего утра она занимает сторожевой пост, – сказал перебежчик. – Сегодня она устраивает праздник для офицеров и солдат, ибо с того момента, как ей была предложена сдача крепости, все в русском лагере чувствуют себя в полной безопасности и утратили бдительность. К полуночи они, таким образом, будут поголовно пьяны.

– Что? И женщины тоже? – в ужасе воскликнул турок.

– Разумеется!

– О аллах, о аллах! – сокрушенно вздохнул паша. – И белая роза райского сада тоже пьет?

– Можешь в этом не сомневаться, и уж конечно не только росу, – заверил перебежчик, – трезвой она не останется. Если вы отважитесь на вылазку, и вас проведу я, вы без труда возьмете их голыми руками.

Когда наступил вечер, в лагере Симбирского полка действительно засияло необычайное освещение и время от времени оттуда доносилась музыка. Паша принял надлежащие меры. Около полуночи он, ведомый перебежчиком, во главе своего пехотного полка из четырехсот пехотинцев и пятидесяти всадников, которые придавались всякому янычарскому джемату, покинул крепость. Наружные сторожевые посты они и в самом деле застали совершенно пьяными и, не пролив ни капли крови и без единого выстрела, смогли взять их в плен. Затем янычары под предводительством своих офицеров пешим порядком проникли в лагерь Симбирского полка, в то время как паша с отборными конниками, которые в островерхих шлемах с развевающимися на них высокими султанами из перьев, в белых кафтанах и бархатных шубах с лисьим и собольим мехом, сами на своих горячих скакунах похожие на пашу, во весь опор поскакали к рассвеченному бенгальскими огнями роскошному шатру прекрасной графини.

Но вместо того чтобы, как он ожидал, найти там красивых женщин и небоеспособных мужчин, во всех палатках, ходах сообщения и батареях вокруг все разом пришло в движение, и не успел он опомниться, как тысячи штыков со всех сторон уставились на него и его янычаров. Перебежчик был специально подослан графиней, чтобы заманить пашу в ловушку.

– Сдавайтесь! – крикнула графиня одураченному противнику. – Или я прикажу перебить вас всех до одного!

Турки посовещались и в конце концов сложили оружие.

Графиня поспешила устроить прием своему пленнику.

– Ну, – проговорила она с жутковатой язвительностью, – сегодня ночью у тебя есть время поупражняться в лае, потому что утром ты без всякой пощады будешь посажен на цепь, как я тебе обещала.

– Я твой раб, делай со мной, что тебе нравится, – ответил турок и пал перед ней на колени лицом к земле, чтобы поцеловать край ее платья.

Однако красивую женщину такая смиренность не тронула. На следующий день она велела поставить у входа в шатер деревянную собачью конуру и приковать к ней цепью бедного влюбленного турка.

Вечером, во время праздничного застолья, которое она устроила для фавориток Потемкина и своих офицеров, ей вдруг пришла в голову мысль в духе нравов барочной эпохи, заставить-таки своего пса, как она называла пашу, лаять.

Она передала ему свой приказ через камеристку, а когда тот ее не послушал и с чисто восточной отрешенностью остался лежать, положив голову на холодные доски, она вскочила из-за стола и воскликнула:

– Мы еще поглядим, кто теперь хозяин, он или я.

– Да, пусть полает, – в один голос закричала вся шаловливая свора красивых женщин, собравшихся в шатре.

Они мигом надели шубы и поспешили на улицу. Когда дамы смеясь обступили его, турок, пораженный и опьяненный таким обилием женских прелестей, без стеснения выставленных перед ним, точно любуясь блуждал темными глазами от одной к другой: стройная, грациозная Потоцкая, пылающая страстью гречанка, элегантная Монсиньи и пышногрудая Миних, но в конце концов он все же снова остановил взгляд на графине Салтыковой, проявлявшей свою жестокость еще более соблазнительно, чем обычно.

– Ты собираешься лаять, пес? – спокойно спросила она.

Остальные дамы звонко расхохотались.

Турок упрямо покачал головой.

– Я бы на вашем месте хлестала его до тех пор, пока он не исполнил мое повеление, – сказала полячка, в живых глазах которой таилось что-то дьявольское.

– Вы правы, – промолвила графиня Салтыкова, и быстро занесла плетку, атрибут, без которого невозможно представить русскую Венеру минувшего столетия. – Я запорю тебя до смерти, если ты немедленно не залаешь, – воскликнула она, метнув взгляд, исключающий всякое снисхождение.

В конце концов паша покорился своей судьбе и принялся громко лаять, а жестокосердные красавицы стояли вокруг и хохотали до слез.

В начале декабря 1788 года опять прошел сильный снегопад, сделавший совершенно непроходимыми и без того скверные дороги южной России и полностью отрезавший армию под Очаковым от всякого снабжения. Потемкин оказался под угрозой голодной смерти вместе с солдатами и прекрасными «султаншами».

Когда бедственное положение стало просто невыносимым, солдаты пришли к Суворову и попросили у него совета и помощи.

– Батюшка, Александр Васильевич, – жаловались они, – нам нечего больше есть, сапоги поизносились вконец, а мундиры с сотнями прорех насквозь продувает ветер. Спаси нас, батюшка Суворов!

– Для нас всех не осталось уже другого спасения, кроме штурма, – ответил им генерал. – Мы должны взять Очаков или погибнуть!

Высказывание почитаемого всем войском Суворова переходило из уст в уста, в конце концов потерявшие терпение солдаты стали собираться толпами и вечером, с зелеными еловыми веточками на шапках и с горящими пучками соломы, тысячами потянулись через лагерь к деревянному дворцу таврийца, чтобы потребовать штурма Очакова. Под давлением гибельных обстоятельств, которые уже не оставляли ему иного выбора, Потемкин с тяжелым сердцем дал на это свое согласие, ибо беспокоился за кровь солдат не меньше, чем об успехе. Он передал командование штурмовым соединением Суворову, и тот с беспримерной энергией начал подготовку к штурму.

Вечером семнадцатого декабря в полках был объявлен набор добровольцев для формирования авангардной штурмовой колонны, которая, первой натыкаясь на мины и испанские рогатки[22], как правило, почти наверняка приносилась в жертву. Требовалось шестьсот человек, но поскольку колонну вел сам Суворов, вызвалось несколько тысяч, среди которых пришлось тянуть жребий.

Графиня Салтыкова была среди добровольцев и сумела устроить так, что жребий выпал и ей.

– Генерал, я буду рядом с вами! – сказала она Суворову.

– Избави бог! – ответил тот.

– Это почему же?

– Потому что я впервые в жизни испытал бы что-то похожее на страх.

– Страх за меня?.. – спросила прекрасная амазонка, приятно обрадованная.

– Да, – смущенно проговорил он, – а посему, графиня, я прошу вас остаться в лагере.

– Нет, Суворов, я не останусь, – с завидной энергией быстро сказала она, – я, наоборот, извелась бы от страха, если бы не была возле вас. Вы все-таки должны мне сегодня позволить победить или погибнуть с вами.

Наступила знаменательная ночь семнадцатого декабря. Без барабанного боя, обвязав ноги соломой, первая колонна под предводительством Суворова, без единого заряда в стволе и без патронных сумок, впереди, остальные следуя на расстоянии в тысячу шагов за ней, – так началась крупнейшая военная операция. Ни один звук не выдавал их движение. Вот добровольцы благополучно достигли крепостных рвов, Суворов осенил себя крестом и первым бросился в атаку. Остальные устремились за ним.

Внезапный налет для турецких часовых оказался совершенной неожиданностью, и они были уничтожены, а вал захвачен. Не прозвучало ни единого выстрела, работали только штыки. Но теперь в крепости забили тревогу, и янычары со всех сторон кинулись на бастионы, с которых встретили следующие полки ураганным огнем, одновременно часть неприятельского гарнизона организовала вылазку и отрезала Суворова с шестью сотнями бойцов от основной армии.

Сопровождаемая лишь горсткой добровольцев своего полка, графиня первым делом водрузила на крепостной стене Очакова русский флаг и перебила турецких канониров, потом прорвалась дальше на городские улицы, но здесь попала в окружение.

В тот момент, когда Суворову потребовалось установить связь с другими штурмовыми колоннами и он хотел использовать для этого отряд графини, ее рядом не оказалось. Он окликнул ее по имени, однако никто не ответил. Его охватил смертельный страх, и вместо того, чтобы удерживать захваченные батареи, он со своими людьми бросился в город, преследуемый лишь одной мыслью, во что бы то ни стало спасти графиню. На короткое время все, казалось, было потеряно, под натиском противника штурмующие начали отступать, турки подняли дикий победный крик. Когда князь Репнин[23] услышал, что полк Суворова отрезан, он соскочил с лошади и воскликнул, хватая в руки знамя:

– Суворов, отец наш, попал в плен, за мной, кто не трус!

– Суворов, Суворов захвачен, спасем Суворова! – полетело из уст в уста, и все как один снова ринулись на штурм. Первым пробился князь Репнин с двумя полками и своевременно пришел на подмогу Суворову, который уже видел, что турки угрожающе сконцентрировались у него в тылу.

Теперь герой неудержимо повел своих людей вперед, сокрушая янычаров на своем пути, пока опять не увидел белый плюмаж графини. Сама она, под прикрытием лишь горстки солдат, стояла прислонившись к стене дома с ружьем кого-то из павших в руках, отчаянно отбиваясь от наседавшего противника. Турки не стреляли, так как каждый из них хотел завладеть прекрасной женщиной.

Но тут Суворов, со шпагой в одной руке и казацкой пикой в другой, ворвался в самую гущу неприятеля и вызволил графиню, которая схватила его ладонь и в лихорадочном возбуждении прижала к своему сердцу.

Только сейчас Суворов заметил, что графиня истекает кровью.

– Вы ранены? – вскрикнул он.

– Похоже, да, – ответила она.

– Боже мой, куда?

Она указала на левое предплечье, он быстро обнажил это место и, в то время как вокруг по-прежнему свистели пули, а стоны раненых и умирающих мешались с боевым кличем сражающихся, прижался губами к ране и таким образом принялся останавливать кровотечение.

Небывалая ужасная кровавая бойня между тем продолжалась. Когда поднялось солнце, русские флаги развевались уже на всех оборонительных валах и крепостных башнях. Очаков был взят.

 

&&&

 

Три дня город подвергался разграблению. Тела тридцати тысяч погибших с обеих сторон устилали поле брани под Очаковым.

Когда Потемкин осмотрел его и увидел своих убитых и искалеченных солдат, он громко разрыдался. Так странно в этом великом варваре перемешались себялюбие и грубость с великодушием и добротой.

После того как предали земле павших русских воинов, трупы янычаров были штабелями сложены на замерзшем лимане, дабы предстоящий ледоход похоронил их в море. Русские дамы из потемкинской свиты теперь, закутавшись в роскошные меха, ездили на санях вокруг этих жутких пирамид, любуясь могучим и ладным телосложением янычаров. Сцена, от которой волосы встают дыбом.

За победу при Очакове Потемкин получил от императрицы Екатерины Второй большую ленту ордена святого Георгия, сто тысяч рублей, титул гетмана казаков и усыпанный бриллиантами и увитый лавром полководческий жезл.

Еще более замечательная награда досталась Суворову.

Рана графини Салтыковой оказалась настолько незначительной, что уже через несколько дней она смогла встать с постели. Когда, закутавшись в теплую пушнину, она впервые сидела в кресле, в шатер вошел Суворов, чтобы справиться о ее самочувствии.

– Вы еще очень бледны, графиня, – заботливо проговорил он.

– А вы и того бледнее, генерал, – с улыбкой ответила она, – можно знаете ли, подумать, что вы получили куда более опасную рану.

– Так оно и есть, графиня, – вздохнул он, – народное поверье гласит, что человек душой и телом переходит во владение того, чьей крови испил. Похоже, со мной это и вправду случилось. Вы держите меня на цепи, и если вам заблагорассудится, я смогу лаять на луну перед вашим шатром.

– Нет, генерал, – промолвила графиня, посмотрев на него таким взглядом, от которого генерала пронизала сладостная истома, – я найду вам более подходящее место.

– И где же?

– У моих ног. Суворов, ибо оттуда уже не так далеко и до моего сердца.

Мгновение, и герой Кинбурна и Очакова уже стоял перед ней на коленях, и прекрасная отважная женщина в порыве искренней любви заключила его в свои объятия.