bdsmion

Палач был вечерним человеком, рождённым под знаком Рака.
Он был рождён в душную середину лета, под обнажено всходящей Луной, он пришёл, разрывая покровы матери, в хлынувших струях дождя, в бесшумном сверкании зарниц и горячей крови. Изначально в нём слились тонкое чувствие и сочувствие, развитые ускользающими витками его жизни.
Он рано понял, что боль и наслаждение – это одно и то же. Луна и кровь дали ему неутомимость в наслаждении и боли, в умении давать и брать.
Он поглаживал кошку по нежному брюшку, нащупывая розовые сосочки, и кошка в наслаждении вытягивала ноги. Он хватал кошку за горло, и кошка вцеплялась когтями в его предплечье. Ему хотелось быть кошкой, мурлычащей от наслаждения и вонзающей когти в плоть жизни.
Он взял у кошки холодную, лунную ярость, зелёные искры её шкуры, он стал чёрным котом, крадущимся в ночи своего ума, чтобы вспыхивать там зарницами боли и наслаждения.
Он был сыном вдовы, не имевшей мужа, он был сыном путаны, продающей кровь Луны за холодные сребреники мужских поцелуев.
Он притягивал женщин, как магнит и отталкивал мужчин, как магнит, презираемый всеми, желаемый жёнами мужей и ненавидимый ими.
Он был обречён стать носителем самого презираемого и самого ужасающего имени – Палача, носителя топора, его имя означало дыбу и верёвку, скользкую кровь на камнях подвала, визг, железо, плаху и костёр, крики, задыхающиеся в дыму.
О составе человека он знал всё. Он знал, как убивать и как оживлять. Он продавал трупы, воняющим трупами лекарям и ассистировал при вскрытиях в мертвецких подвалах, он сам источал запах смерти. Он видел жирных червей во чреве мертвеца и видел, как в разрезе железа мёртвое чрево женщины рождает живого ребёнка. Он понял, что смерть и жизнь воняют одинаково, перетекая одна в другую, как змея, кусающая себя за хвост. Он понял, что все цветы вырастают на могилах и благоухание розы заканчивается в смраде разложения, - чтобы снова прорасти на погосте жизни.
Однажды он спас девочку, упавшую с моста в реку. Он давил ей коленом в живот, он бил её по спине кувалдой кулака, чтобы выбить воду, потом он вдохнул ей в рот дыхание своей жизни.
И жизнь вернулась, он произвёл чудо жизни. Он сделал это здесь и сейчас, на глазах у собравшейся толпы, а не на страницах лежалых заветов, написанных недоумками. Но, толпа не увидела чуда, люди решили, что он напал на девочку, чтобы изнасиловать её. Никто не посмел вмешаться открыто, никто не посмел тайно написать донос. На кого поднимать руку? На кого доносить? На саму Смерть в руках Святой Инквизиции? Никто не боится благого Бога, никто не любит праведный суд, взыскующий в человеке добро, а не зло. Люди боятся топора, люди целуют руку с топором. Людям всё равно, кто держит топор, ибо зло сильно в их умах, а небесное добро не имеет силы на земле.
Палач любил женщин – мёртвых. Он просто не знал никаких других, кроме склочных домохозяек и покойниц. Под складками платьев живых женщин не было тайны для него. Для того чтобы познать такую женщину, стоило просто взглянуть ей в глаза, а потом раздвинуть ей ноги. Под мраморной кожей мёртвой покоилась тайна, неподдающаяся железу ножа. Она лежала здесь, но её уже здесь не было. Отсутствие жизни придавало смерти некое законченное величие и силу красоты, как будто от глыбы мрамора отсекли всё лишнее. Такая красота была уже произведением искусства, в ней таилось касание руки мастера.
Мастер не касался старух, старуха была уже другим существом, близким растрескавшемуся камню и сухому дереву, она уже не нуждалась в касании, чтобы быть красивой красотой смерти, проступающей сквозь трещины жизни – уродством. Но, что есть красота? Сосуд, в котором пустота или вино, налитое в сосуде?
Палач был человеком Луны, в его жилах текла серебряная женственность, непознаваемая через мужское естество. Чтобы познать её, ему требовалось разбить себя или выпить женщину через её раскрытые вены, иное соитие приносило лишь горькое разочарование и предпринимаемое раз за разом, было подобно попыткам добыть огонь из собственной кожи, подставляя её под крутящийся точильный камень. Тем не менее, такие попытки заточили его, как нож, которым он познавал одинокое наслаждение в собственной боли.
У ведьмы были рыжие волосы, как и положено ведьме, на её белых ягодицах были два родимых пятна – очевидные знаки Сатаны. Ей было шестнадцать лет, она была в три раза младше его и таких женщин он ещё не видел. Он видел сумашедших деревенских старух, он видел сочных мещанок, имевших наглость не дать своему патеру и несчастье быть замужем за толстым кошельком, он видел цыганок в лохмотьях и без, он видел тощих, юродивых нищенок и жидовок, с которых бриллиантовые кольца приходилось сдирать клещами, но настоящую ведьму он видел второй раз в жизни. В первый раз он увидел её, когда вытащил из воды под мостом и вдохнул в неё свою жизнь.
Они узнали друг друга сразу – вспышкой зарницы. У неё были зелёные глаза, - как искры в чёрном кошачьем меху. По долгу службы, он был в маске, которая начиналась от плеч и заканчивалась колпаком на голове. Она увидела его глаза в прорезях маски и зрачки её зелёных глаз дрогнули.
Она висела на, так называемом, «кресте св.Андрея», представлявшем собой орудие пытки в виде двух косо скрещённых перекладин, к которым привязывались разведённые в стороны руки и ноги истязуемых, - чтобы удобнее было подпаливать им подмышки и гениталии при помощи смоляного факела. Церковь любила орудия пыток, легендарно связанные с её святыми, исключение делалось только для самого Христа – прямой крест не использовался.
На возвышении, нахохлившись, сидели три сыча – инквизиторы. У их ног примостился писец. Помощник палача, сделав свою работу, подвесив голую ведьму для допроса, уже ушёл перекусить. В подвале стоял застоявшийся запах палёного мяса, пота и церковных свечей.
- Признаёшь ли ты себя виновной в богопротивном акте колдовства? – сурово спросил Главный Инквизитор со своей кафедры.
- Я не знаю, что такое колдовство, - ответила распятая женщина.
- Признаёшь ли ты себя виновной в том, что портила посевы, иссушала груди женщин и препятствовала мужчинам исполнять супружескую обязанность? – спросил Инквизитор.
- Нет! – звонко ответила женщина.
- Подробнее! – потребовал Инквизитор.
- Не портила, не иссушала, не препятствовала, - ответила женщина.
- Она упорствует в отрицании, - как бы, про себя, с сожалением, сказал Инквизитор. – Палач, обнажи её тайные помыслы.
Так, на языке святых отцов, называлось сжигание волос на теле истязуемых.
Палач взял из стойки факел и обмахнул пламенем под мышками и между ног женщины.
Золотые завитки на её лобке вспыхнули, съёжились и превратились в пепел. Она закричала.
- Признаёшь ли ты себя виновной в том, что препятствовала мужчинам исполнять супружескую обязанность, портила посевы и иссушала груди женщин? – снова перечислил Инквизитор.
- Нет! Нет! Нет! – крикнула женщина.
- Палач, пытку свечой, - вздохнул Инквизитор.
Писец скрипел пером.
Палач взял свечу и поднёс её к левому соску женщины. Сосок зашипел, набух и капнул кровью. Женщина застонала. Глаза её наполнились слезами. Слёзы перелились через край и потекли по лицу.
Он чувствовал её боль, как свою боль. Его собственные соски под кожей передника набухли и зачесались, между ними стекла струйка горячего пота.
Он поднёс свечу к её правому соску. Она закричала. Её тело изогнулось, ударив задом, в перекрестье дубовых брусьев обожжённая вагина раскрылась, как роза, пальцы ног конвульсивно выпрямились.
Пальцы его рук конвульсивно сжались, сломав свечу. Его тело выгнулось. Он покачнулся.
Голова ведьмы запрокинулась, рыжие волосы встали дыбом, как языки пламени меж рог пытошного креста, перекладины громко застонали, как будто из них клещами вытягивали гвозди.
В подвале сильно потемнело. Факелы на стенах продолжали гореть, но их огни были как красные глаза в наступающей тьме. Пламя свечей нитями вытянулось к потолку и почти не давало света. В воздухе появился отчётливый запах меди.
- Палач! – взвизгнул Инквизитор.
Палач медленно обернулся. И побрёл через зеленоватые сумерки, доставая нож. Подошёл к кафедре и одним скользящим движением, называемым «полёт ласточки», перерезал три горла. Писец по-крысиному, на четвереньках, метнулся к выходу. Не добежал, споткнулся, из горла хлынула кровь.
Палач перерезал верёвки распятой и легко кинул её на плечо.
Между решёток окон суда инквизиции вырывалось пламя. Вокруг собралась возбуждённо галдящая толпа.
Пожар не удавалось погасить всю ночь, огонь ревел, не подпуская к себе добродетелей и налету испарял жалкие струи воды, которыми пытались его залить.
Обгорелые трупы инквизиторов потом нашли в пепле. Палача и ведьму больше никто никогда не видел.
Со временем, на погосте события проросла легенда и устремилась в грозовое небо будущего – цветком крови и плоти.