bdsmion

Часть 3



Праздник не задался с самого утра. Поспать и как следует выспаться не удалось. Уже в семь затарахтели под окнами машины, начав развозить шумных, оголтелых соседей по дачам и шашлыкам. Я долго ворочался, пытаясь пристроить разболевшуюся голову так, чтобы боль провалилась куда-нибудь подальше, но мучительный спазм не отпускал. Пришлось вставать и глотать таблетку, только сон уже совершенно улетучился, а его тяжкие остатки с веселым журчанием смылись в глубокое жерло унитаза. Осталось лишь пять минут посидеть, выйти на балкон за глотком свежего, бодрящего воздуха и, наконец, испытать долгожданное, ни с чем не сравнимое счастье, когда, сдавшись зверской мощи пенталгина, тихо и внезапно перестает болеть голова.

Все, сразу нахлынула острая потребность что-то сделать, убраться в квартире, приготовить пожрать на следующую неделю и самому приготовится к вечернему свиданию. После ночи и после больной головы идти к Люсе уже не хотелось. Еще вчера был азарт, было волнующее желание исполнить трудный приказ, а сегодня все уже вдруг стало ровно и неинтересно. Еще вчера Люся возбуждала меня своими удивительными глазами и очаровательной родинкой, а сегодня я чувствовал себя последней скотиной, обидевшей юродивую бабу и наобещавшей ей черт знает чего. Но поступки были совершены, слова сказаны, и мне ничего не оставалось, как смиренно готовиться к тому, о чем вчера упросил-таки высушенного синеглазого крокодила с сосками. Глаза... Опять вдруг встали передо мной ее удивительные глаза, и голос старческого раздражения сам собой затих, заткнувшись туда, откуда совсем скоро уже должен начать сыпаться тот самый песок. А, будь, что будет...

Крепчайший кофе из турки поднял настроение, утро стало почти праздничным и радостным, но внезапно визгливо запел телефон. Доча из далекой Германии фальшиво залепетала своим ангельским голоском:

-- Гутен морген, фатер!
-- Гутен морген, майне кляйне тохте...

Нутро вскипело. Я ненавидел Германию, я ненавидел немецкий язык, я ненавидел фактически бывшую, но формально еще законную жену, утащившую в свою проклятую Дойчляндию нашу дочь с мужем и маленьким сыном, оставив меня в полнейшем одиночестве в этой неправильной, с ее точки зрения, стране. И теперь моя маленькая Лизка сама из кожи вон лезет, чтобы показать отцу, какая она стала цивилизованная европейка.

-- Тебе мутер не звонила?
-- Нет...-- всем тоном я хотел показать, что мне совершенно неинтересна ни мать, ни ее звонки, ни их немецкий выпендреж.
-- Она в Москву улетела...
-- Ну и что? Она мне не докладывается, куда и когда летает... У неё есть свой топ-мана-хер...
-- Пап, ты опять за свое.
-- Прости, Лиз... У меня голова болит... Как Сашка?
-- Хорошо. Бегает, болтает во всю... Шпрехает уже немного.
Сердце сжалось от мысли, что теперь там из моего внука сделают тупого шпрехающего фашиста...
-- Когда в гости приедете?

По знакомому и протяжно-неопределенному "О-о-о!" я понял, что мое одиночество без детей и без внуков затягивается на неопределенный срок. Совсем недавно старший сын тоже самое "О-о-о!" выдал из Москвы. И внучку в гости привезти им теперь тоже проблема, а ехать-то всего-ничего, не то, что из Германии. Настроение опять скислось, завоняв булькающими дрожжами. Бесцельное метание по комнатам с единственной целью - успокоить себя и дёргающее за нервы одиночество, ещё только начало действовать, как снова заныл телефон. Высветившееся на экране имя, опять вонзилась в воспалённое нутро безжалостным, мучительном остриём.

-- Здравствуй, Георгий. Я в Москве по делам. Через четыре дня заеду, надеюсь, не возражаешь... Нам надо оформить развод.
Она говорила по-русски, но слух уже резало ненавистным, отрывистым немецким лаем.
-- Нам или тебе?
-- Какая разница? Надо один раз решить эту проблему и поставить на ней точку.
-- Тебе надо - ты и решай.
-- Я поняла... Тебе ТАМ, конечно, ничего не надо. Ты сможешь уделит мне пару часов?
-- Тебе - нет... Твоему долбанному разводу - с удовольствием...
Она, никак не отреагировав но мои слова, начала тем же пресно-деловым тоном доказывать, что со всех точек зрения, развод лучше оформить именно сейчас. До тихого бешенства захотелось, нажав телефонную кнопку, оборвать этот умный, деловой разговор, но теперь, как нельзя кстати, выдался случай сказать ей то, что уже давно мучило и не давало покоя. Сдерживать язык не было ни сил, ни малейшего желания.

-- Лариса, мне по х*ру все твои доводы. Развод, так развод... Только запомни... Если твой манАхер после этого хоть раз заявится к Лизке, я сам приеду в Германию, своими руками отрежу ему хер и заставлю тебя его сожрать...

Телефон, благополучно ударившись вместо стены в одеяло, мягко подскочил, пару раз перевернулся и аккуратно спланировал на пол. Скулы сдавило почти до дрожи. Нет, надо успокоиться и срочно взять себя в руки.


Письмо от Илларии пришло уже часов в пять вечера и, как всегда, неожиданно. С первых строчек, с первых слов, с первых звуков на меня радостно повеяло женским счастьем и безмерным наслаждением, переполняющим ее душу. Боже, какая же она странная, эта женщина. Она робко извинялась за то, что в ее душе не утихает чувство измены моей душе, но в ее теле горит удивительное наслаждение от того, что она не решилась ослушаться моего приказа... Да, все получилось просто и замечательно. Списалась с бывшим одногруппником, встретились так, словно и не разлучались после института, сразу помолодели на десятки лет, и все завертелось и покатилось само собой, так, как и должно было быть. Светлое, чистое, полное радости и искреннего возбуждения письмо Илларии заставило меня вернуться к моей собственной жизни. Да, я счастлив от того, что одному странному и неизвестному человеку стало вдруг хорошо и что эту радость вот так странно и неожиданно помог ощутить ей я, даже ни разу не видя ее и не зная, где она живет. Захотелось вдруг нормальной жизни и счастья самому, снова захотелось поехать к Люсе, чтобы потом написать Илларии, как ее светлое письмо помогло и мне разорвать тяжелую и мучительно удушливую петлю собственного одиночества. Все, настроение забурлило, поднялось и взметнулось в праздничную высь. Быстро в душ, побриться, одеться, вызвать такси и вперед, к невероятным приключениям в этой удивительной и невероятной жизни.
Стареющий франт с букетом роз и традиционной коробкой конфет, прижимающейся в дешевом пакете к бутылке Асти-мартини, вальяжно плюхнулся в такси и назвал невозмутимому парню за рулем адрес с маленького бумажного квадратика.
-- А, это где новый супермаркет, знаю...
С каждой минутой я волновался, как пацан, и молодел прямо на глазах. Господи, сколько раз уже я катался на такие свидания с этими дурацкими букетами и этими конфетами с шампанским, но никогда еще я так не волновался. Да, воистину, с этой корявой Люсей меня ждут самые невероятные приключения и впечатления.
Подъезд закрыт на стальную дверь с домофоном. Я набрал с бумажки номер квартиры, и грязная коробка заверещала противно переливающейся трелью. Странно, неужели ее нет дома? Может просто домофон не работает? Я достал мобильник, чтобы позвонить ей, но из коробки донеслось вдруг традиционное "Кто там?"
-- Люда, это Георгий...
Щелкнул замок, и я недоуменно зашагал по грязным ступенькам обычного вонючего подъезда обычной многоэтажки, понимая, что ее квартира должна быть невысоко. Да, третий этаж, дверь уже приоткрыта в ожидании меня. Вновь накатило приятное и возбуждающе волнение. Люся стояла в длинной и узкой прихожей точно такая же, какой я привык ее видеть за годы работы, ненакрашенная, в одном из своих темных платьев с драпировкой, в темных очках, черных колготках и в простых домашних тапочках на тонких ногах.
-- Проходи,-- она равнодушно кивнула мне, приглашая в дверь большой комнаты.
Самая обычная комната, самая обычная мебель, стенка, стол в углу, диван-кровать, недорогой китайский телевизор... Все чисто и аккуратно, все обычно и по-будничному, словно никакого праздника не было, нет и не ожидается. Я вручил ей букет, поставил на стол шампанское с конфетами и многозначительно улыбнулся.
-- Ну что, давай праздновать солидарность тех, кто трудится?
-- Да, я сейчас чайник поставлю...
Люся неторопливо ушла на кухню, а по сердцу резануло неприятной болью – да, меня здесь не ждут, с трудом терпят и совсем не ждут. Вчерашние победы и поражения, слова и недвусмысленные договоренности - все это было вчера. Сегодня все по-другому, сегодня все, как обычно, как и должно было быть по ходу нашей обычной жизни. Стало немного грустно. Но еще не вечер. Еще не выпито ни одного глотка шампанского и не сказано ни одного слова. Да, она странная и чудная, но это еще не повод разворачивать оглобли. Тем более, кроме как переспать, мне здесь совершенно ничего не нужно. Можно было хоть сию секунду пойти за ней на кухню, нагнуть над столом, стянуть колготки и все, что там на ней надето, нагло отыметь в тощую попку и молча уйти, раз она такая. Но это, действительно, пошло и совсем неинтересно… Я оглядел мебельную стенку и удивился обилию книг, заполнявших все свободное пространство полок и шкафов от пола до потолка. Всюду пестрели разноцветные ряды старых собраний сочинений, то, что в годы нашей юности и молодости считалось невероятной ценностью, а также главным показателем материальной и духовной состоятельности человека. За стеклянными дверками, прислоненная к ряду книг, стояла небольшая черно-бела фотография в старой деревянной рамочке. Совсем юная длинноволосая Люся с устремленными вдаль, очень красивыми и очень умными глазами, стандартно позирует в стандартном кресле стандартного советского фотоателье. Опять в сердце больно и неприятно зашевелилось что-то неуютное и человеческое. Какой бы она ни была некрасивой и чудной в своих поступках, она же человек, очень своеобразный, но очень неглупый, и не уважать ее жизнь только по причине ее уродства и чудачества - это мерзко и, действительно, очень обидно. Зачем я пришел сюда? Зачем я вторгся в ее мир? Ведь она жила и живет в нем так, как хочется только ей. И мое желание переспать с уродиной только потому, что она уродина, ничуть не оправдывают всей мерзости моего желания по отношению к живому человеку.
Я прошел на просторную кухню. Люся в пестром фартуке неторопливо суетилась у плиты, накрывая на кухонном столе в углу пару чашек, хлеб, сыр и еще что-то простое и обыденное и не обращая на меня почти никакого внимания. Я уже чувствовал, что взвинченные с утра звонками и головной болью нервы не смогут долго удержаться в покое и праздном благодушии.

-- Люд, может не надо суетиться? Ты только скажи, и я домой поеду...

Она остановилась, не поднимая дымчатых глаз, и отрицательно покачала головой.

-- Нет, не уходи... Пожалуйста... Прости меня, я очень чудная... Ты подожди в зале, хорошо? Мне в себя надо прийти немного...

Родинка над губой мучительно и жалко попыталась подняться в какое-то подобие улыбки, и только из-за этой родинки я остался и не стал больше ничего говорить, тихо вернувшись в пустой зал. Да, была бы она круглой дурой, все было бы гораздо проще, понятней и приятней. С умной уродиной все очень сложно и очень непредсказуемо...
Разговор не клеился. Не клеилось вообще ничего. Мы отхлебнули весело шипящего мартини из небольших стеклянных стаканов, закусили конфетками из принесенной мной коробки, а Люся продолжала сидеть напротив меня, словно натянутая до предела струна, готовая от малейшего прикосновения со звоном разорваться и хлестнуть жгучим, острым металлом. Еще мартини, еще конфеты, еще и еще. Я уже не знал, чего мне ждать и что будет в конце этого напряженного ожидания. В очередной раз она решительно осушила почти полный стаканчик, словно для храбрости и сосредоточенно нагнула черную голову.

-- Георгий, скажи мне честно, зачем тебе понадобилось переспать со мной?
-- Люд, зачем мучить себя этими вопросами "до того"? Может быть, после того станет ясно и без всяких слов?

Она мучительно усмехнулась. Становилось совершенно ясно, что радости и наслаждения у этого вечера уже не будет. Да, я предполагал что-то жуткое, вот оно и наступило. Хотя я совсем не думал, что это жуткое начнется с мучительного морализаторства. Она выпила еще почти полный стаканчик. Чтож, пусть хоть станет пьяная, а то трезвую, кажется, ее уже не свезет никогда.
Я встал, вяло поплелся в зал. Все уже начинало надоедать и раздражать. Даже если теперь что-то выйдет, мне придется долго уговаривать себя полюбить Люсю хотя бы на то количество времени, которое потребуется для выполнения моего глупого и дурацкого приказа, будь он уже трижды неладен. Хотелось уйти, хлопнув дверью, но я заставил себя мужественно пройти через прихожую в зал. Люся молча шла за мной. Мы остановились в центре комнаты...

-- Иди ко мне... -- я искренне, с честной и открытой душой протянул к ней руки, желая тихо прижать к себе мучительно сжавшуюся женщину и хоть немного успокоить ее до предела натянутые нервы. Она подалась вперед, но, едва я коснулся худых, тёплых плеч, резко отстранилась.

-- Прости... Я не могу так... Не обижайся... Мне надо что-то перебороть в себе...

Я, согласно кивнув головой, устало сел в угол дивана. Она забралась с ногами в другой угол и, отвернувшись к окну, вцепилась зубами в тонкий палец. Все... Мне больше уже ничего не надо. Поскорее бы это все хоть чем-нибудь закончилось, и я уехал бы домой. Время шло, начало уже совсем сильно темнеть.

-- Все, Люд, я поехал...

Я встал, вышел на кухню, достал телефон, чтобы вызвать такси. Девушка уже начала спрашивать мой адрес, когда в кухню неслышно влетела Люся.

-- Нет! Не уезжай! Я прошу тебя, Георгий! Не уезжай!!! Не надо!!!

Я почувствовал, что если не останусь, у нее прямо сейчас начнется жуткая истерика. Она схватила меня за руку и решительно потянула в зал. Едва я вошел следом за ней в вечернюю темноту, Люся задрала подол платья и мгновенно стащила его через голову. В темноте я успел лишь разглядеть, что на ней надеты не колготки, а чёрные чулки на липкой кружевной резинке и совсем миниатюрные, такие же, как лифчик, полупрозрачные чёрные трусики. Ее извивающаяся в темноте фигура показалась вдруг по-змеиному страшной. Зашвырнув на стул платье, она собралась стягивать трусики, но, схватившись за резинку, вдруг нерешительно замерла, с трудом переводя тяжелое, взволнованное дыхание.

-- Люд, да не надо мне этих жертв... Что ты мучаешь себя? Ну не получилось, что страдать-то? Скажи, и я уеду... И все... Жизнь есть жизнь...

Хотелось плюнуть и уйти, но я опять плюхнулся на диван. Она, стыдливо отвернувшись, торопливо оделась. Опять долго сидели молча. Наконец она заговорила.

-- Георгий... Как ты вообще мог решиться на такое... Это же подло... Ты понимаешь? Просто позабавиться ради смеха со старой уродиной? Это же низко... Пошло... Понимаешь? Я же тоже человек... Я же не виновата, что мать меня с каким-то уродом нагуляла... Я не знаю, как я буду теперь в глаза тебе смотреть? Ты даже не представляешь, что ты наделал! Испортить легко... Душу испортить легко... А жить-то как потом?

Люсю понесло. Понесло очень правильным, но до противного педагогическим пафосом. Зачем? Ради чего? Не лежит душа спать со мной, ну и не надо. Зачем почти до истерики не отпускать меня, а потом еще морали читать? Да, конечно, она во всем права, а я обычная скотина, как и все мужики. Но таких скотов десятки и сотни тысяч вокруг и ничего, живут себе, и бабы их любят, и в глаза им смотрят, даже с настоящей и искренней любовью... Конечно, вместо Люси мне надо было найти простую уродливую бабу, которая от счастья, что к ней пришел не старый еще и приятный на внешность банкир с машиной, дачей, квартирой и круглой суммой на карточке, стелилась бы травой и побежала бы в церковь поставить Богу свечку за такой подарок...
Я не стал дослушивать Люсю. Телефон снова набрал номер такси, и я громко назвал адрес ее дома, там, где новый супермаркет.

-- Все, Люд, прости, если можешь. Я хотел, как лучше...

Я не стал включать свет, не стал даже оборачиваться, на ощупь справился с замком в двери и, не останавливаясь, побежал по лестнице вниз, к ожидающей меня машине.
Все, кина не будет... Электричество кончилось... Блин...